Любить не просто - Раиса Петровна Иванченко

Андрей, уже в полушубке и меховой шапке, наклонился и поцеловал мать.

— Вы всегда у меня были деликатной, мамочка.

Он подумал, что в самом деле пойдет сейчас к генералу. Уж если этого не миновать, так лучше сразу…

Впервые генерала Дробышева Андрей увидел на вечере в университете, в День Победы, но, как выяснилось тогда же, их пути однажды уже сходились. Генерал рассказывал о боевых операциях, в которых участвовал, и вдруг заговорил о форсировании Днепра. Вспомнил, какое зарево стояло над рекой. Вспомнил объятое пламенем правобережное село Полудни, лежавшее в полосе наступления его дивизии.

Сидя в первом ряду, Андрей с нарастающим волнением ловил каждое слово генерала, каждую деталь. Все сходилось: дивизия Дробышева освобождала его родные Полудни, и он еле удержался, чтобы не произнести это вслух.

Андрей помнил и зарево над Днепром, и рев снарядов над головой, и глухое содрогание земли, и охваченное пламенем село. Хаты, казалось насквозь промокшие от осенних дождей и серых туманов, вспыхивали, будто сосновые щепки. Мать торопливо одевала детей и что-то кричала бабе Ульяне. Та сползла с печи и, вместо того чтобы помогать ей, крестилась на иконы, тускло выступавшие из угла в проблесках зарева. Наконец опомнилась, растолкала свою племянницу Любу, — согнувшись над зыбкой, подвешенной к потолку, она спала мертвым сном, несмотря на грохот с неба. Люба недавно родила, и ребенок почему-то несколько дней подряд не замолкал, никому не давал спать, плакал без умолку. Люба вскочила, бросила взгляд на окна, на суетившихся по хате и тоже поспешно начала закутывать свое дитя в какие-то тряпки. Бабка Ульяна не та с ужасом, не то с радостью шептала: «Ну и палит же!.. Сгинь в этом огне всякая нечисть!..» Намотав огромный клетчатый платок на голову и всунув ноги в солдатские кирзовые чеботы, она перекрестила хату.

Стрелы знаменитых «катюш» рассекали черное небо. Огненные дуги вспыхивали на левом берегу Днепра и кончались где-то невдалеке отсюда. Андрей с братом Михаилом следили за ними, не помня себя от радости, что все скоро кончится. Баба Ульяна силком затолкала их в погреб и оставила дверцу открытой. Сказала: пусть воздух идет сюда, в яму, а когда начнет гореть хата, они закроются. Раскаленно-фиолетовый квадрат неба то багровел, то темнел. Когда вблизи разрывался снаряд и от страха замирало сердце, мать, стряхивая с плеч землю, шептала: «Ничего, ничего… Наши не будут стрелять в нас…»

Вдруг на багрово-фиолетовом фоне появилась темная фигура.

— Хенде хох! — острый луч карманного фонарика больно резанул по глазам.

Страх, наполнивший людей, бросился в кончики пальцев. Мать, задыхаясь, сказала:

— Тут дети и женщины. Киндер… фрау… — Мать была фельдшерица и знала несколько немецких слов.

— Хенде хох! — еще резче закричал немец, и все подняли руки. — Руссише зольдатен!.. Партизанен!..

— Нет-нет, нету! Нет никого, кроме киндер и фрау.

Солдат обвел фонариком заплесневелые стены крестьянского погреба и какую-то долю минуты размышлял.

И в этот спасительный миг раздумья или сомнения над его головой провыл снаряд и мощно тряхнул воздух. Все припали к земле, словно только она могла защитить их от смерти. Когда испуганные люди подняли глаза, фигуры солдата над погребом уже не было. Оцепенев, они ожидали, что сейчас услышат беспощадную, мстительную очередь из автомата. Но над входом в погреб никто не появился…

Прошли годы, и вот судьба подарила Андрею возможность взглянуть на те же события с другой стороны — глазами того, кто спас их, и счастье увидеть самого спасителя.

Вообще вечер был необыкновенным. Он запомнился еще и тем, что после ветеранов войны выступали молодые поэты, и среди них — дочь генерала, студентка филфака Маргарита Дробышева. Отец рассказывал о войне, а дочь читала свои стихи о мире, о тишине и любви. И, как показалось Андрею, имела не меньший успех, чем ее героический отец. Мог ли тогда подумать Андрей Батура, что она станет его женой, а прославленный генерал Дробышев — его тестем!..

Батура нажал кнопку дверного звонка, и вместе с его дребезжанием в душу ворвалось смятение. Сердце замерло, и сам он как бы сжался в комок, застыл. Как переступить порог, который недавно был родным? По-прежнему называть Дробышева отцом или официально — Георгием Николаевичем?.. Что говорить, как держаться? Что-то подсказывало ему — поскорее уйти отсюда и забыть эту дорожку…

Дверь распахнулась, и от неожиданности он замер. Перед ним стояла Маргарита. Идя сюда и даже стоя у самой двери, он почему-то не вспоминал о ней. Шел к Дробышеву — и все.

— А, ты!.. Входи. Отец дома, будет рад. Папа! — обернулась она. — К тебе гость.

Она порхнула в своем золотистом халатике за портьеру, блеснув сережками. И он остался один в той большой гостиной, где они с Маргаритой провели столько вечеров. Здесь было множество дорогих мелочей. Маргарита любила покупать их в ювелирных магазинах — фарфор, серебро, хрусталь. И когда-то казалось, что они как бы придают здесь света. Ему было приятно вспомнить все это и в то же время больно сознавать свою теперешнюю отчужденность от того, что ушло. Поначалу он надеялся, что Дробышев переломит дочернее упорство, заставит ее извиниться перед Андреем. Он ждал этого, зная, что сам не захочет от нее подобной жертвы. Хотя, если быть до конца честным, ему страшно хотелось посидеть с ней, как прежде, послушать ее мелодичный голос. И спросить, как когда-то: хорошо ли тебе сейчас, Маргарита?..

— Андрей Константинович, наконец-то! Ну, друг мой, я в вашей драме не участвовал, зачем же на меня сердиться?

Георгий Николаевич стоял посреди гостиной, большой, красивый, седоголовый — словно степной дуб, осыпанный инеем. Батура крепко пожал ему руку.

— Да нет, не сержусь я, работы много. А потом… честно говоря, и неловко.

— Работа — это прекрасно. — Дробышев легонько подталкивал Андрея к своей комнате. — И пожалуй, хорошо, что не приходите, не ищете сочувствия. Я ведь знаю, что этот шаг сделали не вы… М-да. — Голос Дробышева осекся.

Усевшись в креслах, они закурили.

— А я, Андрей, тоже взялся за писанину — вспоминаю свой путь на войне, разыскиваю документы. Как говорится, засел за мемуары! Вот не