Любить не просто - Раиса Петровна Иванченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Андрей знал, что жена Дробышева умерла в эвакуации от туберкулеза. Ее сестра — учительница математики, помогавшая воспитывать детей, считала, что главное в этом деле — ничего не навязывать малышам.
— И я был рад, Андрей, когда ты появился в нашей семье. Извини, я понимал, что тебе нелегко будет с нами. Но, скажу честно, возлагал на тебя большие надежды. Мне казалось, что ты со временем станешь опорой всей нашей семьи. Вот отчего мне больно все это… Не знаю, почему так получилось…
— Видите ли, мы оказались слишком разными.
— Мне это было ясно с самого начала. Но ведь прежде вам удавалось находить общий язык.
— Иногда находили, иногда — нет. Чем дальше, тем реже. Один из нас слишком большой эгоист — это, если угодно, я. Другой… Но это естественно для поэтессы: частая смена впечатлений — для нее обновление, радость. Отсюда, может быть, более частые разочарования.
Дробышев обернулся к книжному шкафу и вынул большой альбом семейных фотографий. Наверно, ему хотелось найти сейчас ответы на мучившие его вопросы, найти в лицах своих детей что-то стойкое, нерушимое, свидетельствующее о целеустремленности. Но он перевернул несколько страниц и отложил альбом в сторону. Андрей молчал.
— Когда я взвешиваю ваши отношения, Андрей, я думаю: наверно, так поступил бы и я. Но когда как отец взгляну на все, мне досадно, друг мой. Я готов… готов просить тебя — вернись. Ну, попробуйте наладить все. Вы же образованные, великодушные, умеете понимать и прощать слабости… Я… все отдаю вам — эту обширную библиотеку, квартиру, машину… Что мне нужно — я жизнь провел в блиндажах, в окопах. Пойми меня!
Андрей не мог смотреть в лицо Дробышеву.
Чаще затягиваясь сигаретой, заслонял себя сизым дымом.
— Отец, вы всегда были честны… Я гордился и горжусь вами. Но… Я не умею жертвовать собой, когда такой жертвы не желают. Поверьте — я не нужен ей. Маргарита хорошо начинала, имела успех. Со мною талант ее погас…
— Нет, не то говоришь. Это другое. — Дробышев сказал сердито, даже покраснел. — Слишком рано пришла к ней слава. Легко досталась. Девчонка! Слава не нужна живым, она нужна мертвым, чтобы продолжать их жизнь…
Батура молча кивнул.
— Как наша милая Мария Ивановна? Хворает? — Дробышев опять заговорил спокойно.
— Уже немного лучше. Велела кланяться вам.
— Присматривай за нею. Ведь она там одна…
В коридоре Маргарита улыбнулась ему:
— Переживает отец. Ты заходи к нему. Ты же знаешь — он не сразу привязывается душой к людям. Но уж если примет в сердце…
— Как же ты живешь теперь, Марго?
— Спокойнее стало. Меньше обязанностей.
— Да-да… Это твой стиль.
— А ты?..
— У меня — сплошные обязанности.
— Странно бывает в жизни. Жили вместе — потеряли друг друга. Разбежались — каждый опять нашел себя.
— Кто знает, что найдено.
— Передай поклон маме.
— Спасибо, непременно.
…Таких небольших городков, как Заречье, за годы своей работы в газете Батуре привелось повидать немало. Ему нравилось в них бывать, бродить из конца в конец по недлинным улицам, выходящим порой прямо на окраины, рассматривать выстроенные каждый на свой лад дома с примыкающими к ним садами, заговаривать у палисадников с людьми, готовыми рассказать приезжему человеку все, что его интересует. И порой в первый же день, еще до визитов к начальству, ему удавалось узнать многое из того, зачем он приехал.
Нравилось Батуре своей тишиной и открытостью и Заречье. Городок полукругом огибала река. На той стороне ее лежала широкая пойма с озерами, плавнями, камышом. В ясную погоду далеко за лугами маячила синяя стена леса. А с другой стороны к самому Заречью подступала лесная чаща. Летом чистый воздух, яркое солнце, четкие краски привлекали сюда немало народу — на песчаных берегах реки появлялись палатки, шалаши, стойбища автомобилей. А зимой здесь выделялись трубы большого молочного завода и сыроварен (должно быть, потому эту местность называли «долиной сыров») да обросшие инеем телеантенны на новеньких двухэтажных кирпичных домах. И было куда спокойнее.
Правда, и в зимнюю пору, и теперь, поздней осенью, здесь околачивалось немало приезжих — городок привлекал своей стариной. Вызывало интерес и здание бывшей гимназии, в котором помещалась Вторая железнодорожная школа. Оно представляло собой эллипс, словно зажатый между двумя продолговатыми прямоугольниками и увенчанный фигурной башенкой, так что, если смотреть откуда-нибудь сверху, здание напоминало птицу с раскинутыми в полете крыльями. В эллипсовидной части его находился актовый зал, где когда-то установили подмостки для сцены. Высокие венецианские окна, белые колонны вдоль стен как бы раздвигали пространство над головой, высоко поднимали потолок. Старинные бронзовые люстры лили мягкий свет. Все это содержалось в отличном состоянии, во всем чувствовалась рука хозяина, каким много лет, по свидетельству всезнающих зареченцев, и был Маковей.
Поговорить о Маковее, высказать свое отношение к тому, что случилось с ним, готов был едва ли не каждый. И все нахваливали его как преподавателя физики — а иначе почему же его воспитанники идут в технические вузы? А кроме того, Маковей, как выяснилось, играет почти на всех музыкальных инструментах, он создал в школе струнный оркестр и хор, которыми сам же и руководил. И разве это не факт — несколько девочек-хористок приняты в столичные хоры, — вот увидите!! — скоро они приобретут популярность…
Словом, приехав в Заречье к обеду и остаток дня проведя на улицах городка, потолкавшись среди местного люда, Батура уже мог садиться за очерк о Маковее. А между тем стало известно кое-что и о нем самом — вернее, о цели его приезда. Потому что назавтра утром, когда он подошел к приметному зданию школы, его уже ждала здесь группа пожилых людей.
— Мы тут собрались не только по своей охоте. В
