Непосредственный человек - Ричард Руссо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Несомненно, из этого следует какой-то вывод о поставленной передо мной задаче. И то, что я втянулся в это занятие, пусть даже умозрительное, тоже что-то говорит обо мне, хотя я слишком устал и болен, чтобы ощущать вину. Вот в чем вопрос. Если дело не в чувстве вины, то почему же Иуда Долбодятел появляется в каждом моем списке, раз за разом?
Часть вторая
Иуда Долбодятел
Я предвидеть не мог,
Что с закатом дня
Сила воли и ясность
Покинут меня.
Стивен Спендер
С тех пор как наша газета несколько недель тому назад опубликовала историю первой собаки Счастливчика Хэнка, автор получил втрое или вчетверо больше писем, чем обычно (пусть читатель сам домыслит точные числа), и в большинстве из них меня просят рассказать еще о моем отце Уильяме Генри Деверо Старшем, который в этой истории оставлен нами с волдырями на руках, стоящим по колено в только что вырытой яме, в погубленных брюках и мокасинах — собирается хоронить пса, которого я ухитрился убить примерно через две минуты после того, как отец привез его домой. Моя мать, хорошо известная подписчикам (ее колонки вызывают куда больший поток читательских писем, чем мои), возражала против такого изложения этой истории, считая, что портрет моего отца вышел несправедливым, нелестным и недобрым, однако отклики читателей указывают, что она заблуждалась. Инстинктивно люди становятся в этом сюжете на сторону отца. Некоторые читатели поделились со мной историей собственных отважных попыток угодить упрямым и неблагодарным детям. Они сочувствовали моему отцу и хотели знать, что слышно о нем нового. Интересовались, нет ли у меня в запасе еще историй об Уильяме Генри Деверо Старшем, и чтобы в этих историях побольше было о нем и поменьше — обо мне. Итак, я вернулся к этому сюжету и продолжу с того места, где остановился.
Вскоре после похорон Рыжухи мой отец получил два привлекательных предложения. Первое — должность профессора Колумбийского университета, и ее он принял. Как я уже говорил, к тому времени отец был уже весьма известным ученым и, по-видимому, утомился ролью приглашенного профессора и постоянными переездами, задававшими структуру моего детства и раннего отрочества. Почувствовал, что пора где-то осесть, на чем уже некоторое время настаивала мама. Второе привлекательное предложение сделала ему юная студентка из семинара по Лоуренсу, и с ней он и осел в Нью-Йорке.
Условия там были чистое золото. Роскошная квартира, на расстоянии пешей прогулки от кампуса, частично оплачивалась университетом. Жалованье — неслыханное по меркам конца шестидесятых, а преподавательской работы немного. Он стал номинальным редактором престижного академического журнала и директором одного из отделов библиотеки, но при этом получил в свое распоряжение ассистента, и этот ассистент выполнял множество обязанностей профессора, в том числе проставлял оценки студентам единственного курса, который мой отец вел. Эссе крошечного семинара для старшекурсников он оценивал сам — то есть ставил на каждом букву-оценку, а может, даже и читал их, кто знает. Он уже был автором пяти выдающихся книг по литературоведению, одна из которых, посвященная взаимоотношениям романа и политики, сделалась бешено популярной, как это порой случается с ученой книгой на модную тему. Все ее покупают, выставляют напоказ и обсуждают, не тратя времени на то, чтобы ее прочесть. Главной его обязанностью в Нью-Йорке было писать подобные книги с обильными благодарностями начальству за предоставленную возможность и следить за тем, чтобы в переизданиях книг, написанных ранее в других местах, появлялось упоминание о том, что ныне он занимает престижную именную кафедру в Колумбийском университете.
Но все же, хотя преподавание было не главной его обязанностью, для университета даже при столь скромных требованиях стала неожиданностью полная неспособность моего отца выступать перед аудиторией. А уж какой неожиданностью стала она для отца! С ним стряслось нечто небывалое. В сентябре он вошел первый раз в новую аудиторию, зачитал по списку имена студентов, открыл рот, чтобы приступить к уже с полдюжины раз прочитанной лекции, и обнаружил, что мозг его совершенно пуст и даже слога осмысленного он выдавить из себя не может. Он явно помнил, о чем хотел говорить, не забыл ни вступительные фразы, ни ключевые мысли. Но разум его вдруг опустошился, как если бы мысли были металлическими опилками и он стоял слишком близко от мощного магнита. Он вгляделся в полные ожидания лица студентов и почувствовал, как его захлестывает паника. Кое-как он нашел слова, чтобы извиниться, выскочил в коридор, попил воды из фонтана — гортань будто пеплом занесло. Там, в темном коридоре, лекция целиком вернулась к моему отцу, но паника не улеглась, поэтому он забежал в ближайший туалет и оторвал кусок коричневого бумажного полотенца. На этом своеобразном пергаменте он дословно воспроизвел вступительные предложения своей лекции на тот случай, если это страннейшее в его жизни происшествие приключится снова, и вернулся в аудиторию, не вполне избавившись от беспокойства, несмотря на принятые меры. Взойдя на кафедру, он развернул бумажное полотенце и открыл рот, собираясь начать, но обнаружил, что слова и даже буквы, из которых слова состоят, затеяли игру. Они весело плясали перед ним, переставляясь так и эдак, чтобы его позабавить. Всякое понимание мгновенно его покинуло. Он не сумел бы опознать букву Б, посули ему за это бесплатную поездку на «Улицу Сезам», — несмотря на то, что он уделил этой передаче длинную главу в своей книге по поп-культуре. Очередная волна паники накрыла профессора с головой, и ничего не оставалось, кроме как сослаться на болезнь и распустить семинар, велев студентам собраться снова в четверг. К тому времени он надеялся вновь стать самим собой.
Слухи об этом инциденте распространились, как любая университетская сплетня, со скоростью света, и к концу рабочего дня все сотрудники знали о странном параличе, поразившем Уильма Генри Деверо на кафедре. Как это обычно бывает с университетскими сплетнями, почти все факты были искажены. Коллег отца в особенности удивляло, что с ними-то в коридоре он прекрасно общался. И в тот же день на коктейльной вечеринке он не только присутствовал, но и весьма красноречиво и обаятельно описывал свой нелепый недуг, превратив еще не зажившее унижение в комическую сценку. Отец повествовал о
