Безгрешность - Джонатан Франзен

– Нас не выгонят отсюда, если я не буду?

– Конечно, нет.

Она скрестила руки на груди, чтобы они не дрожали, но вместо них теперь задрожал подбородок. Она чувствовала себя абсолютно потерянной.

– У вас страшно испуганный вид, – сказал Андреас. – Пожалуйста, не пугайтесь. Я понимаю, вам все это кажется странным, но поверьте, я вызвал вас сюда исключительно по делу. Мне надо с вами поговорить, но там я не могу. Там целая сеть наблюдения и прослушки, которую я же и создал.

– Всегда есть лес, – возразила Пип. – Кроме меня, там, по-моему, никто не гуляет.

– Доверьтесь мне. Так будет лучше.

– Доверие – пожалуй, противоположное тому, что я чувствую сейчас.

– Повторяю: это по делу, и только. Как вам нравится работать с Уиллоу?

– С Уиллоу? – Она оглянулась через плечо на американцев. Один из них все еще смотрел на Андреаса. – Все как вы обещали. Она ко мне искренне добра. Правда, не уверена, что она сохранит ко мне теплые чувства после того, как я побуду с вами в этом отеле. Коллин точно не сохранит. Я уже здорово скомпрометирована этой поездкой.

Андреас взглянул на американцев и легонько им помахал.

– Тут за углом есть милая churrasquería[61]. В это время дня там почти никого. Хотите перекусить?

– И да и нет.

Идя по улице со Светоносцем, она ощущала за плечами свой глупый рюкзачок и чувствовала себя глупой деревенской девчонкой из долины Сан-Лоренсо. Над головой, перекрикивая шум автобусов и мотороллеров, стайкой пролетели оранжево-зеленые попугаи. Она жалела, что не может улететь с ними. В churrasquería, в уединенном угловом отсеке, Андреас заказал бутылку вина. Она знала, что ей не стоит пить, но не могла воспротивиться.

– Честно вам скажу, – призналась она, когда вино было налито. – Мне неизвестно, почему я здесь, но я не хочу этого узнавать.

– Вы были вольны решать, – сказал он. – Вы не обязаны были ехать.

– Как это – вольна решать? Вы начальник, вы платите мой долг. У вас вся власть. Вы владеете всем, я ничем. Но это не значит, что я хочу быть у вас на особом счету.

Он смотрел, как она пьет, но сам не пил.

– Разве это плохо – быть на особом счету?

– Вы смотрели последнее время какие-нибудь детские фильмы?

– Я высидел “Холодное сердце” с женщиной, с которой встречался.

– Там всё каждый раз крутится вокруг того, что кто-то особый, избранный. “Только ты можешь спасти мир от Зла” – в таком роде. И плевать, что эта избранность теряет всякий смысл, если все мальчики и девочки избранные. Я смотрела эти фильмы и думала про всех неизбранных, про участников массовки. Про тех, кто просто живет в обществе, – ведь это трудная работа. Вот кто для меня близкие люди. Кино надо снимать о них.

Он усмехнулся.

– Вам надо было родиться в Восточной Германии.

– Может быть!

– Вы хотите быть как все. Но что, если это окажется несбыточной мечтой?

– Поймите наконец, если вы действительно хотите мне помочь – оставьте меня в покое. Не заставляйте меня целый день ждать вас в номере отеля. Я предпочитаю быть в общей массе.

– Сожалею, что причинил вам неудобство, – сказал он. – Я очень хорошо вас понимаю. Но и мне нужна помощь с вашей стороны.

Пип снова наполнила свой бокал.

– Так. Догадываюсь, на очереди у нас план “Б”.

– Я хочу признаться вам в том, в чем за всю жизнь признался только одному человеку. И прошу вас, когда вы это услышите, подумать, кто из нас двоих теперь имеет власть над другим. Я намерен дать вам власть, которой, вы говорите, у вас нет. Хотите ее получить?

– О господи. Еще одна порция правды?

– Да, еще одна. – Он оглядел пустой ресторан. Официант вытирал бокалы; снаружи темнело. – Можно вам доверять?

– Я никому не сказала про вас и вашу голую мать.

– Это были цветочки. А вот ягодки.

Он поднял свой бокал, подержал перед глазами и осушил.

– Я убил человека, – сказал он. – Когда мне было двадцать семь. Лопатой. Я тщательно все спланировал и сделал это хладнокровно.

Опять деревянная ложка в голове, и на этот раз хуже, потому что на этот раз чувство было такое, словно смятение идет от него, из его головы. Его лицо выражало муку.

– Я полжизни уже с этим живу, – проговорил он. – Никуда не уходит.

То, что он сказал, никак не могло быть правдой, но вид у него был до того несчастный – вид рядового человека, страдающего и нисколько не похожего на знаменитость, – что она потянулась через стол и сжала его руку.

– Это был отчим Аннагрет, – сказал он. – Ей было пятнадцать, он ее домогался. Он работал в Штази, и ей неоткуда было ждать помощи. Она пришла в церковь, где я работал. Я убил его, чтобы избавить ее.

Пип забрала руку обратно и положила себе на колени. Однажды, когда она училась в старших классах, к ним на урок граждановедения пришел бывший заключенный рассказать о тюремной системе Калифорнии. Этот выходец из среднего класса, белый, хорошо владеющий речью, просидел пятнадцать лет за то, что в пылу ссоры застрелил отчима. Когда он заговорил о своих нынешних трудностях с женщинами, о дилемме – признаваться или нет до первого свидания, что отбыл срок за убийство, – у Пип при мысли о свидании с ним поползли мурашки. Убийца навсегда остается убийцей.

– Что вы об этом думаете? – спросил он.

– Это очень тяжко.

– Еще бы.

– Вы правда никому про это не говорили, кроме меня?

– За одним ужасным исключением – никому.

– Это не инициация? Через это не все проходят, кто начинает у вас работать?

– Нет, Пип, не инициация.

Ей вспомнилось, что после того, как от признаний бывшего заключенного у нее поползли мурашки, пришло ощущение вины и сочувствие ему. Вечно носить повсюду то, что совершил однажды импульсивно, – мучительная судьба. Она сама то и дело совершала импульсивные поступки.

– Так, – сказала она. – Видимо, это настоящая причина того, что вы доверяете Аннагрет.

– Да. Я не все вам рассказал про нас с ней.

– Аннагрет знает, что вы совершили.

– Конечно. Она мне помогала.

– Бог ты мой.

Он наполнил опустевшие бокалы.

– Нам это сошло с рук, – сказал он. – У Штази были подозрения, но родители меня защитили. В конце концов я завладел материалами дела, и дела не стало. Но возникла проблема. После падения Стены я допустил ужасную ошибку. Познакомился в баре с одним человеком, с американцем, и признался ему. – Он закрыл лицо руками. – Жуткая ошибка.

– Зачем вы ему рассказали?

– Он мне понравился. Внушил доверие. К тому же мне нужна была его помощь.

– Но почему это была ошибка?

Андреас опустил руки. В его лице появилась жесткость.

– Потому что сейчас, через столько лет, у меня есть причины подозревать, что он намерен с помощью этой информации погубить Проект. От него уже поступила угроза, довольно-таки нацеленная. Соображаете теперь, почему мне нужен практикант, которому я могу доверять?

– Чего я уж точно не соображаю – почему этот практикант я.

– Я могу вас прямо сейчас отвезти в аэропорт. Ваши вещи пришлем потом. Я пойму, если вы решите немедленно уехать и не иметь больше со мной дела. Что вы на это скажете?

Что-то было не так, совсем не так, но Пип не знала что. Казалось невозможным, чтобы Андреас убил человека лопатой, но в такой же степени казалось невозможным, чтобы он просто-напросто все выдумал. Правду он говорил или нет, она чувствовала, что этим признанием он пытается что-то с ней сотворить. Что-то неподобающее.

– Анкета, – сказала она. – Кроме меня, вы никому ее не предлагали.

Он улыбнулся.

– Вы – особый случай.

– Кроме меня – никому.

– Вы представить себе не можете, как я рад, что вы здесь.

– Но почему я? Разве вам не лучше подошла бы ваша горячая сторонница?

– Вот именно что нет. Мы заметили кое-какие аномалии в работе нашей внутренней сети. Что-то по мелочи пропадает, в журналах передачи не все ладно. Вероятно, это звучит как крайняя степень паранойи, но на самом деле это только умеренная ее степень. У меня есть причины подозревать, что в команду внедрен журналист.

– Все же думаю, это довольно сильная паранойя.

– Раскиньте мозгами. Если человек хочет приехать к нам, чтобы шпионить, он прикинется самым горячим из сторонников. Так они и внедряются. А у меня все до одного горячие сторонники.

– А Коллин?

– Когда приехала, была горячей сторонницей. Я почти полностью ей доверяю. Почти, но не совсем.

– О господи. Да, вы настоящий параноик.

– Конечно. – Андреас вновь улыбнулся, еще шире. – Я спятил к чертям собачьим. Но этот человек, которому я признался в Берлине – который выудил у меня признание, – он был журналист. И знаете, чем он сейчас занимается? У него некоммерческий центр журналистских расследований.

– Как он называется?

– Лучше, если вы не будете знать – пока, по крайней мере.

– Почему?

– Потому что я хочу, чтобы вы просто слушали. Слушали без предвзятости, просто держали уши открытыми. И сообщали мне о своих впечатлениях. Вы очень чуткая, я уже это вижу.