Безгрешность - Джонатан Франзен

– Но что?

– Ну… – произнесла она со смущением. – Разве не принято до того, как лезть в девушку пальцем, поцеловать ее?

– Вам этого хочется? Поцелуя?

– Ну, вот прямо сейчас, если выбирать между одним и другим, пожалуй, да.

Он поднял ладони и сложил их чашечкой вокруг ее щек. Она почувствовала свой собственный интимный запах и, кроме него, его мужской телесный дух, не неприятный, в котором чудилось что-то европейское. Она закрыла глаза для поцелуя. Но когда получила его, он не вызвал в ней отклика. Почему-то оказался не тем, чего ей хотелось. Ее веки поднялись, и она увидела, что он глядит ей в глаза.

– Поверьте мне, я не ради этого вызвал вас сюда, – сказал он.

– Вы уверены, что хотите этого именно сейчас?

– Совсем честно? Чего я по-настоящему хочу – это поцеловать другое место вашего тела.

– Ничего себе.

– Вам это должно понравиться. И потом вы сможете уехать, а я смогу вам доверять.

– Вы всегда так с женщинами? У вас и с Тони Филд так было?

Он покачал головой.

– Я же вам говорил. В таких сделках я не являюсь собой. Вам я открываю свое истинное “я”, потому что хочу, чтобы мы друг другу доверяли.

– Ладно, но, простите, не понимаю: как это поможет вам доверять мне?

– Вы сами это сказали. Если Коллин станет известно, она вас не простит. И ни одна из практиканток не простит. Я хочу, чтобы у вас был секрет, который знаю я один.

Она нахмурилась, стараясь уразуметь его логику.

– Подáрите мне этот секрет? – Он снова обнял ладонями ее щеки. – Пойдемте, ляжем вместе.

– Может быть, лучше будет, если я поеду.

– Ведь вы сами захотели подняться в номер. Вы сами заставили меня прийти к вам.

– Вы правы. Я сама.

– Поэтому ложитесь. Тот, кем я являюсь на самом деле, это человек, который хочет войти в вас языком. Позволите мне это? Позвольте, очень вас прошу.

Почему она пошла за ним к кровати? Чтобы быть храброй. Чтобы принять правила игры, диктуемые номером отеля. Чтобы отомстить равнодушным мужчинам в Окленде. Чтобы сделать ровно то, чего боялась ее мать. Чтобы наказать Коллин за более сильные чувства к Андреасу, чем к ней. Чтобы стать женщиной, которая приехала в Южную Америку и заполучила в любовники знаменитого, могущественного мужчину. У нее не было недостатка в сомнительных причинах, и сейчас, на кровати, когда он, не форсируя событий, целовал ее в глаза и гладил по голове, целовал в шею, расстегивал на ней рубашку, помогал снять лифчик, касался грудей взглядом, пальцами, губами, нежно спускал с ее бедер джинсы, еще нежней трусы, – все эти причины пребывали в гармонии. Она чувствовала, как дрожат у нее на бедрах его руки, чувствовала, как он возбужден, и это было нечто – это было колоссально много. Похоже, ему на самом деле нужно было ее тайное местечко, и не столько умелые negocitos[62] его губ и языка, сколько сознание этой нужности заставило ее кончить так горячо, так неистово.

Но когда все было позади, вернулась ее неприязнь к нему. Она была смущена и чувствовала себя грязной. Он целовал ее в щеки, в шею, благодаря ее. Она знала, чего требует от нее вежливость, и неослабевающая настоятельность его поцелуев говорила ей, что он этого хочет. Отказать будет эгоистично и неестественно с ее стороны. Но она ничего не могла поделать; трахаться, преодолевая неприязнь, – нет, она не была к этому готова.

– Мне очень жаль, – сказала она, мягко отстраняя его.

– Тебе не должно быть жаль. – Он надвинулся на нее, его ноги в брюках вклинились между ее голых ног. – Ты замечательная. Ты всё, на что я мог надеяться.

– Нет, это было здорово. Грандиозно. Я никогда так быстро и бурно не кончала. Это было просто… сама не знаю что.

– Боже ты мой, – произнес он, закрывая глаза. Взял в руки ее голову, а внизу слегка надавил тем, что бугрилось у него под брюками. – Боже ты мой, Пип. Боже ты мой.

– Но, гм… – Она опять попыталась оттолкнуть его. – Я думаю, мне надо поехать сейчас. Вы сами сказали, что я смогу после этого поехать.

– Мы с Педро придумали легенду, что сломался мост машины. У нас несколько часов, если ты захочешь.

– Я пытаюсь быть честной. Разве не в этом смысл того, что мы здесь?

Он, похоже, сразу постарался стереть то выражение, что возникло на его лице: оно исчезло почти мгновенно, уступив место его обычной улыбке. Но на миг она это увидела: он сумасшедший. Точно в плохом сне – во сне, где внезапно вспоминаешь нечто забытое, скверное, наполняющее чувством вины, – ей пришло в голову, что он ведь убил человека. Да, убил, это не выдумка.

– Все нормально, – сказал он с этой своей улыбкой.

– Это не значит, что мне не понравилось то, что сейчас было.

– Все нормально, не переживай.

Не целуя ее и даже не взглянув на нее, он встал и пошел к двери. По пути разгладил рубашку и поддернул брюки.

– Пожалуйста, не сердитесь.

– Я нисколько не сержусь, ровно наоборот, – сказал он, по-прежнему не глядя на нее. – Я без ума от тебя. Совершенно неожиданно без ума от тебя.

– Мне очень жаль.

В “ленд-крузере”, чтобы спасти остатки достоинства, она сказала Педро, что El Ingeniero нужна была помощь в его negocios. Педро, насколько она поняла, ответил в том смысле, что El Ingeniero делает очень сложную работу, которая выше его понимания, но ему и не надо ее понимать, чтобы хорошо исполнять свои обязанности в Лос-Вольканес.

Они вернулись домой сильно за полночь, но у Коллин все еще горел свет. Решив, что ложь лучше проглатывается в свежем виде, Пип направилась прямо к ней. Коллин сидела в постели с учебным пособием и карандашом.

– Долго сегодня не спишь, – сказала Пип.

– Готовлюсь к поступлению в Вермонтскую коллегию адвокатов. У меня эта книжка уже год лежит. Сегодня показалось – как раз подходящий момент, чтобы открыть наконец. Как тебе Санта-Крус?

– Я не была в Санта-Крусе.

– Ну прямо.

– За завтраком у меня выпала большая пломба. Педро повез меня к зубному. Но по пути наехал на скорости на “лежачего полицейского” и сломал мост. Я шесть часов просидела у гаража.

Коллин аккуратно сделала в книжке карандашную пометку.

– Врать не умеешь абсолютно.

– Я не вру.

– Тут за двести миль нет ни одного rompemuelles, которого Педро бы не знал.

– Мы с ним заговорились, и он не увидел.

– А ну вали из моей комнаты ко всем чертям.

– Коллин.

– Ничего личного. Ты не тот человек, которого я ненавижу. Я знала, что когда-нибудь это произойдет. Просто мне жаль, что это оказалась ты. В тебе очень многое мне было симпатично.

– И мне в тебе – было и есть.

– Я сказала, вали отсюда.

– Ты с ума сошла!

Наконец Коллин подняла глаза от пособия.

– Так. Ты что, хочешь мне врать? Продолжать хочешь?

Слез в ее глазах не было. Они появились у Пип.

– Прости меня.

Коллин перевернула страницу, делая вид, что читает. Пип постояла еще немного в двери, но Коллин была права. Говорить было не о чем.

Утром вместо прогулки Пип пошла завтракать с другими. Коллин в столовой не было, но Педро был. Он уже рассказал историю об их с Пип неудачной поездке к зубному врачу. Если у Уиллоу и других возникли подозрения, они их не выказали. Пип была сама не своя от неопределенного страха и от конкретного чувства вины перед Коллин, но для всех остальных это был очередной день Солнечного Света.

Коллин уехала через два дня. О причинах она высказалась уклончиво: мол, пришло время сменить обстановку, и когда ее уже не было, другие девушки могли без опаски обмениваться откровенными снисходительными суждениями о ее депрессии и о ее любовных страданиях по Андреасу; все сошлись на том, что отъезд для нее – необходимый шаг к восстановлению самооценки. В определенном смысле так оно и было. Но у Пип внутри не гасла верность бывшей подруге и чувство вины перед ней.

Вернувшись, Андреас назначил вместо Коллин административным директором шведа Андерса. Но поскольку никто не считал, что Андерс чем-либо особенно дорог Андреасу, место Коллин на верху неофициальной иерархии перешло к той, кому, как всем было известно, Андреас симпатизировал сверх обычной меры, к той, чье пребывание в Лос-Вольканес имело, по общему мнению, более незаурядные причины, чем у всех. Теперь именно к Пип Андреас подсаживался за ужином, именно ее стол всегда заполнялся первым. К ее приятному изумлению, Флор вдруг прониклась сильным желанием дружить. Флор даже напросилась с ней погулять, ей захотелось самой почувствовать запахи, которыми восхищалась Пип, и после этого другие девушки начали конкурировать за право составить Пип компанию.

Не вполне здоровое удовлетворение, которое Пип получала от того, что впервые в жизни оказалась в центре кружка, от того, что ее приняли и за нее идет соперничество, связалось в ее сознании с воспоминаниями о языке Андреаса и о взрыве, которым отозвалось на его ласки ее тело. Даже то, что она почувствовала себя потом грязной, было задним числом приемлемо и на какой-то испорченный манер приятно. Она воображала себе некий установившийся порядок, при котором она продолжала бы время от времени пользоваться этой привилегией, и он мог бы ей доверять, и она получала бы свое нечистое удовольствие. Он сам намекнул: он – из любителей куннилингуса. Какой-то взаимоприемлемый порядок наверняка можно выработать.