История одной деревни - Ольга Лапина

Подозреваю, что ощущение родины у каждого из нас в крови, заложено на генетическом уровне. Хотя не думаю, что, например, мои предки много размышляли на эту тему. Но куда бы ни забрасывала их судьба, они всегда возвращались на родину. На любых условиях. На родину… У моей мамы сохранилась старинная фотография – на ней изображены мои прадед и прабабка со своими детьми. Семья Елистратовых. Еще молодые, полные сил. Кровь с молоком. Запечатлены они на фоне своего дома в селе Столбищи. Скамейка, сад. На руках у прадеда маленькая девочка – это моя бабушка. Здесь ей не более трех лет. Ангел, а не ребенок. Пелагея, Полюшка, Поля. Вся утопает в кружевах и тончайшем батисте. Рядом с родителями стоит ее брат Алексей. На этой фотографии отражено счастливое время семьи Елистратовых. Время, полное надежд и счастья. Дом – полная чаша. Достаток, довольство. Прадед недавно избран в члены Законодательного собрания, уважаемый человек на селе. Прабабушка Арина – хозяйка дома. Добрейшая душа, которую не смогли ожесточить никакие последующие испытания и страдания. А страданий в ее жизни будет немало. Потому что пройдет всего 12 лет с того дня, как был сделан этот памятный снимок, как все изменится. Непоправимо. Что настанет время, когда «брат на брата, сын на отца». Что настанет такое время, когда семью Елистратовых обвинят в «эксплуатации трудового народа» и однажды в их дом придут представители новой власти. Придут и выставят «эксплуататоров» на улицу. Не дадут времени собраться, погрузят на повозки и отправят туда, «куда Макар телят не гонял», – в Кировскую область, на лесоповал. Прадед тогда только и успеет, что бросить в крапиву кормилицу семьи – швейную машинку. Надеялся, что представители новой власти ее там не найдут. И ведь не нашли. Швейная машинка дождалась своих хозяев. Чудом каким-то дождалась и спасала их потом от голода…

Думаю, что родные мои толком и не поняли тогда, в чем дело-то. Дело-то в чем?! Им объяснили. Не очень внятно, но объяснили. Сказали, что они, Елистратовы, эксплуататоры, что пили кровь трудового народа годами, а теперь пришла пора ответить за содеянное. Во внимание не особенно принимался тот факт, что «эксплуататоры» работали всю жизнь, не покладая рук. Вкалывали. Всей семьей. А когда рабочих рук не хватало, просто работали за троих. Вот и весь секрет их достатка. Впрочем, обвинением в эксплуатации трудового народа дело не ограничилось. Оно, это обвинение – надуманное и подлое – нуждалось в существенном подкреплении. Тогда для прадеда была заготовлена еще одна формулировка. Его обвинили в том, что он является «организатором кулацкого восстания с целью свержения советской власти». А прабабка моя, стало быть, была его соратницей в этом непростом деле. Вот это уже было обвинение так обвинение. Вероятно, прадед где-нибудь на общем сходе или в частном разговоре высказался в том духе, что странные у новой власти глашатаи. Все, кто до революции и после нее активно бражничал и спускал последние гроши в местных шинках, переоделись вдруг в кожаные тужурки и ходили теперь гордо по селу со свирепыми лицами, размахивая наганами.

Особенно неистовствовали некие Казна и Зайчик – вот уж они-то припомнили «богатеям» все, что долго пережевывали в шинках за распитием самогоночки. Всё-всё припомнили. Пугали беременных баб, из наганов прицеливались в детей и нещадно глумились над их мужьями и отцами. Словом, отрывалась новая власть как могла. И ее, новую власть, боялись, как боятся бешеных собак, сорвавшихся с цепи. Вероятно, в вину прадеду было поставлено и то, что не мог он оставаться равнодушным, когда разрушали сельскую церковь. Она, красавица, возвышалась в центре села. Но колокола сбросили вниз, церковь разрушили. Над иконами глумиться было начали, но народ не дал – потихоньку иконы были разобраны по домам. Хотя не все иконы удалось забрать. Иные, большие иконы невозможно было унести незаметно. Часть этих икон позже местные власти закрасили черной краской и отдали в местную школу, под школьные доски. Мама моя вспоминает, что когда она училась в школе, то еще видела эти доски. Черная краска на этих досках со временем стерлась и сквозь нее проступали лики святых… Нет, с иконами революционеры не церемонились. Один из них (в прошлом активный прожигатель жизни в шинках) не захотел однажды пачкать свои сапоги, переходя через ручей. И постелил икону под ноги. Икону Пресвятой Богородицы. Невольные свидетели происходящего замерли от неправдоподобности того, что должно было сейчас случиться. И случилось же. Прошел революционер по лику святому. А через неделю умер. Какая-то лихорадка его свалила.

В общем, ничего удивительного, что прадеду многое не нравилось из новых порядков, и он об этом говорил прямо. Человек же он был уважаемый на селе, к его мнению прислушивались. К тому же и имуществом прадед владел порядочным. Что тоже сыграло свою роль.

В тот же день «кулаков» посадили в возки и отправили на железнодорожную станцию. Где их, «врагов народа, кулацкое отродье», уже ждали товарные вагоны. Неотапливаемые, пригодные лишь для перевозки скота вагоны. Вот в этих вагонах и везли Елистратовых к месту их новой жизни. Или смерти. Как повезет. С ними в вагонах ехали и другие «кулаки». Все это был народ работящий, рукастый (по меткому выражению моей мамы), молодой. У многих дети, часто – грудные. А был февраль. И люди в вагонах ехали без запаса одежды, без запаса еды. Что успели с собой взять, то и было. Никто не считал, сколько за ту дорогу погибло их – молодых, здоровых, «рукастых». Никто не считал, сколько в той дороге погибло детей. Тех, кто умирал, часто просто выбрасывали из вагонов на ходу…

День приезда. Их высадили на станции. Передохнуть не дали – опять погрузили на повозки и повезли в тайгу. На поляне, в глухой тайге, их высадили. Снега по пояс. Дали в руки топоры, оставили немного ржаной муки для похлебки и установили норму выработки. К работе велели приступать немедленно.

Вот это было горе так горе… Есть нечего, от ветра скрыться негде. Малые дети уже и не плачут почти – бесполезно. Скулят разве тихо. Но от этого их тихого и безнадежного скуления на душе отцов-матерей был ад. Это тихое скуление потом еще долго преследовало их, снилось ночами. И это был самый страшный и тоскливый сон в их жизни. Но делать нечего – мужики стали из хвороста делать какие-то шалаши, чтобы от ветра укрыться. Костры разожгли. Так и жили первое время. День работали (норму нужно было вырабатывать), а по ночам строили себе бараки.

Когда первый барак был построен, это было счастье. Это были стены, это были нары, это был настоящий потолок. И свой угол у каждого. Впрочем, именно угол – каждый метр жилища был занят. Каждый. Но потом постепенно семьи стали строить для себя собственные жилища… Но это было потом. А пока – снег, завывающий ветер и постоянное чувство голода.

Поле-Полюшке в момент ссылки едва исполнилось 17 лет. Красавица. Ей тоже вручили в руки топор и отправили на лесоповал. В ее обязанности входило обрубать сучки на деревьях. Мороз стоял такой, что дышать было трудно. Промерзали до костей. Когда же руки-ноги переставали что-либо чувствовать – бежали к костру, греться. От огня снег на телогрейках начинал таять и стекал тонкими ручейками. Но стоило только отойти от костра, как одежда превращалась в ледяной панцирь. Так и работали – в коротких перебежках от костра к месту работы и обратно. Бабушка потом никогда не любила об этом рассказывать. Хотя была очень словоохотливой. Но об этом периоде жизни ничего не рассказывала. Больно было даже вспоминать. Прабабушка – та рассказывала. От нее-то моя мама и узнала, что когда Полюшка приходила после работы, то от усталости даже плакать не могла. Вся промерзшая. Ее сразу и не раздевали, а подводили сначала к печке. Так она стояла некоторое время возле печи, пока ледяной панцирь на ней не начинал оттаивать. Потом одежду начинали медленно снимать. Сапоги – те снимали часто с кожей. Снимут одежду, натрут тело мазями, обмотают Полюшку тряпьем (все, что в доме имелось, набрасывали на нее), и забудется Полюшка недолгим и несладким сном. А наутро – все по новой. А ей всего-то 17 лет в ту пору было. Молодость, красота не повторятся. Хотелось Полюшке и принарядиться, и с парнями погулять. Тем более красавец Ваня (тоже из семьи столбищенских «кулаков») на нее глаз положил и теперь охранял Полю от чужих глаз, от чужих смелых слов и желаний. К слову, на Ваню девчонки (одна краше другой) вешались гроздями, а он выбрал Полюшку. Скромную, молчаливую красавицу, в которой, впрочем, угадывался железный характер.

Хотя какая любовь? Выжить бы. А выживать было непросто. Федор Ефимович Елистратов уже видел тот край, на котором находилась его семья. Допустить худшего он не мог и решился на отчаянный шаг. Однажды на рубке леса он подошел к Поле и как бы невзначай, тихо, сказал ей, что он сегодня бежит, домой его чтобы не ждали. Сказал и отошел. Поля даже спросить его не смела – что и как. Кругом охранники. Вроде как ничего и не слышала. А сама – ни жива, ни мертва. Что-то будет?..