Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Говорят, детство – это самое лучшее время. Потому что, становясь взрослым, ты не помнишь своих мучений, сомнений, стыда, боли, скуки, отчаяния. Оно кажется тебе наивным, пустым, сиюминутным, жалким. Вот сейчас да, сейчас все серьезно, а тогда!..
Я помню скуку. Помню, как сидела зимой при выключенном электричестве, в сумерках. Помню, как смотрела в окно: снег на темно-коричневых, кроваво-красных листьях. Помню холодный, противно моросящий ноябрьский дождь. Помню, как капли впивались в замерзшие куски глины. Как мучительно отцветали цветы в нашем саду. Как я допивала горький чай, как рассматривала свое толстощекое отражение на дне кружки. Как переводила взгляд на охающую бабушку, запрещающую включать свет до прихода родителей – экономия! Как хотела плакать от безвыходности, скуки, неумения себя занять. Как отвратительно было находиться с непонимающей бабушкой!
Я ждала тебя, а ты все не приезжал. Мне было десять.
Не помню, приехал ли ты в тот вечер. Запомнила только бабушку. Милую мою, хорошую. Она с трудом читала по слогам и все время рассказывала одну и ту же сказку, но с разными концовками – про приключения петуха, осла и собаки. Не знаю, откуда в ее сознании оказались эти герои – быть может, из мультфильма «Бременские музыканты», а может, из неизвестного мне рассказа. Она сидела за столом и собирала пазлы. Добродушно отвечала на мои резкости, не ревновала к тебе, обожаемому. В ней вообще не было чувства зависти, ревности, корысти, зла – только смирение. По отношению к близким, да и далеким тоже. Она, воспитанная в большой семье, не делила людей на своих и чужих. К каждому – сестринское, материнское участие. Она умерла через несколько лет после тебя. Мама осталась одна. Мы остались с мамой.
Папа! А ведь я не говорю ни с мамой, ни с братом о тебе. Никому не сказала, что сегодня тебя не стало, что сегодня тот самый день, который изменил мою жизнь.
Насобирала для тебя высокопарных слов. Сижу в ночном одиночестве, в комнате, где не горит свет. Плачу. По дороге домой говорила по телефону с мамой – не звонила ей давно, хотелось рассказать о тебе, но вышли пустые, никчемные реплики обо всем и ни о чем – «взгляд и нечто» на нашу с ней жизнь.
Жаль, что ты сейчас не с нами.
Я люблю тебя, милый мой папа. Спокойной ночи.
Глава восьмая
Какой сегодня день?
Знаешь, папа, я впервые с 2015-го обращаюсь к тебе напрямую. Я уже знаю, что тебя – мыслящего – не существует, что ты моя проекция, что ты – это я (мой значимый взрослый). Но сейчас тот самый период, когда мне нужна твоя – выдуманного, исчезнувшего – поддержка.
Раньше я не относилась серьезно к тому, что ты говорил о войне, когда столкнулся с ней. Я не относилась серьезно ни к чему – обижалась на тебя и на маму за бездействие в девяностые. Теперь я понимаю, как тяжело далось это бездействие – перед маленьким экраном единственного телевизора, накануне рождения детей – первых для мамы, последних – новых – для тебя.
Прости меня, папа. И – спасибо. За то, что вы с мамой выжили, за то, что сделали самое главное – не умерли тогда, когда можно было погибнуть.
Наш – частный – морской дом. Входная дверь нараспашку. Ветер теребит занавеску, повешенную на входе – защищает морской дом от насекомых. Морской дом нужно продавать, потому что непрактично следить за домом, в котором мы оказываемся только летом, приезжаем, чтобы купаться и загорать. Все нужно продавать: и настольную лампу, которую тебе подарили на работе – приз за прочитанные лекции, признание тебя лучшим преподавателем; и ковер, что лежит в прихожей скрученным, неприкаянным, одиноким. Продавать. Но кто возьмет? Ни у кого нет денег, все питаются с собственного огорода.
I'm sentimental, if you know what I mean;I love the country but I can't stand the scene.And I'm neither left or right.I'm just staying home tonight,Getting lost in that hopeless little screen[8].Леонард Коэн поет о том самом единственном – маленьком – телевизоре, на который и ты, и мама постоянно отвлекались. Но после каждой – думается, душераздирающей – новости ты шутил и поддерживал маму. Шутил и поддерживал меня и брата, не понимающих, что в этом маленьком экране происходит.
Строчку из этой песни Виктор Пелевин сделал эпиграфом к роману «Generation П», роману о вымышленном – или нет? – студенте Литературного института, пытавшемся выжить в Москве девяностых. Виктор Пелевин, которого ты принципиально не читал ни в девяностые, ни в нулевые, стал значимым человеком для многих моих ровесников и некоторых людей старше меня – его романов ждут как откровения, будто он – единственный в России, а может быть, даже и в мире, кто знает, как нужно жить, а еще предсказывает будущее и – что важнее – уверяет нас в том, что будущее будет. Мне станет грустно, если вдруг он – выключенный из мира обычных людей – умрет, но я больше не могу читать его романы, наполненные аллюзиями и едкой иронией. Иногда мне хочется, чтобы в следующей книге Виктор Пелевин рассказал о себе, Викторе Пелевине, о том, что он не знает ответа ни на один вопрос, о том, что ему тоже страшно стареть и умирать, я бы хотела, чтобы Виктор Пелевин описал каждую минуту своего дня – когда встает, когда ложится, что ест, сколько тратит на продукты и лекарства, что у него болит – физически, телесно. Но я не думаю, что он когда-нибудь такое напишет.
Оцепенение последних прожитых мною дней, их апатия, не-под-виж-ность были сродни тому, что я испытала, когда узнала о твоей смерти. Мы с братом уехали ночевать к бабушке. Бабушка почему-то положила нас вдвоем на полу, в гостиной. Мы перешептывались, шутили. Я стала забывать, что тебя не стало. Брат – надо всем – полушепотом, под бабушкин храп: «Ты помнишь, какой сегодня день?»
Папа, знаешь, какой сегодня день? Сегодня – ровно двадцать лет с твоей смерти. А я здесь – в московской квартире, наблюдаю за тем, как рушится жизнь множества людей. Я – здесь – ничего не могу сделать. Просто я сижу сегодня дома, пропадая в этом безнадежном экранчике.
Часть вторая
Глава первая
Честная проза, честный писатель
После окончания института ей нужно было устраиваться на работу. Она поняла, что больше всего на свете боится, что что-то может кончиться: ее любовь к литературе завершится вместе с институтом, будто вуз – главный ингредиент любви, он выплюнет ее из открываемых с силой дверей, без него она окажется никем.
Она защитилась на пять. В повести, где не было ни слова об отце, где она притворялась другим человеком и писала о том, что может понравиться консервативным преподавателям Литературного института, оппоненты обнаружили важное – ее любовь к «ткани жизни», описанию сиюминутных действий: наблюдению за уведомлениями на смартфоне, подробному описанию игры The Sims на стареньком ноутбуке, разглядыванию надписей в маршрутке, кем-то сделанных маркером. «Казалось, что это все может рухнуть, развалиться, но автор каким-то непостижимым образом плетет из этой жизни кружево, если она продолжит в том же духе, то это будет хорошо и для нее, и для нашей литературы».
Она поверить не могла, что единственный человек, чутью которого она доверяет, произносил ее имя, ее фамилию и слово «литература» в одном предложении. «Будет хорошо и для нее, и для нашей литературы».
После защиты диплома ей не хотелось никакой свободы, она тяжело расставалась с людьми и институциями. Она заходила на сайт института, обновляла фамилии абитуриентов, радовалась за каждого, кому предстоит прожить те пять лет, что остались у нее позади. Она думала, что с радостью поступила бы снова, а потом еще раз, а потом – до самого конца ее существования в мире.
Она решила поступать в аспирантуру несмотря на то, что ей никогда не нравились филологи, лингвисты и текстологи. Ей казалось, что нет ничего скучнее такой профессии – копаться в предложениях, вытаскивать их пинцетом из толстенных книг, щуриться, вглядываясь в каждое слово, рассматривать его на свету. А потом выдумывать определения для этих слов, множить сущности, упорядочивать то, что
