Письма к отцу - Таня Климова

Она решила поступать в аспирантуру, потому что боялась этого хаоса, боялась выпасть из системы, самой стать тем словом, что достали при помощи пинцета, достали и выбросили за ненадобностью.

Для того чтобы поступить в аспирантуру, нужно было написать реферат будущей диссертации. По этому реферату потенциальный научный руководитель мог выбрать ее в подопечные. Если она понравится научному руководителю – она снова обретет поддержку, снова станет дочерью человека, который будет ее контролировать, с которым она будет двигаться к общей цели.

Она пыталась придумать тему диссертации – гуглила фамилии современных писателей, пыталась понять, о ком из них ей хотелось бы говорить. Открывала текст, прочитывала вслух – пробовала на язык, залпом дочитывала до конца, закрывала страницу, облокачивалась на спинку стула, пыталась определить, что чувствует, найти слова, которыми можно описать то, что она только что прочла.

Слова не находились, она злилась, приходила в отчаяние оттого, что обязана превратиться в машину, производящую научный текст, что должна отречься от чувственного восприятия.

Она чувствовала усталость. Открывала книгу литературоведа, которая успокаивала ее в моменты сильной тревоги, перечитывала статьи, оказавшиеся когда-то спасительными. Понимала, что не хочет писать о современной литературе, что единственное, что ее сейчас увлекает, – это литература русской эмиграции. Люди, оказавшиеся лишними в целом мире; вынужденные хранить буквы, слова, предложения там, где их язык никто не понимает; изнуряющие себя тяжелой работой, чтобы добыть деньги на еду; пишущие украдкой; собирающиеся маленькими группками для разговоров о литературе – без поддержки, без опоры, без читателя.

За несколько ночей она пишет вступительный реферат. Она выбирает героя, внешне похожего на отца. Она читает о нем, она читает его – ничего особенного в его прозе нет, кроме того, что он не гонится за интригой и вниманием потенциального читателя. Он описывает свою жизнь такой, какая она есть, словно никакого читателя у него не будет никогда. «Это как минимум честно», – думает она. Прочитывает рецензии критиков – «честная проза», «честный писатель». Все детство она врала окружающим, с пяти лет придумывала странные истории об отце и матери, те, что никогда с ними не случались, те, что никогда с ними не случились бы. Честная проза – это то, что ей необходимо сейчас. Ей хотелось бы научиться быть правдивой.

Глава вторая

О свободе

Помню мартовский день, помню, как ты входишь в гостиную в белой рубашке, идеально выглаженной. У тебя день рождения в мае, сегодня не твой день рождения. Сегодня – выборы. Я не знаю, что такое выборы, но, кажется, что-то очень приятное. Ты ходишь по комнатам широкими шагами, говоришь громко, бросаешься фамилиями, которые я пытаюсь представить, но не могу – слишком они не похожи на настоящие слова: Ельцин, Зюганов, Путин, Горбачев, Явлинский, Жириновский. Только одна фамилия – Зюганов – отзывается теплотой, потому что, когда ты ее произносишь, уголки твоих губ поднимаются. Я знаю – Зюганов хороший, остальные сделали тебе что-то неприятное.

Мама завязывает на моей голове белый бант, дает мне блузку, которую я надевала на первое сентября, просит, чтобы я сняла домашнюю футболку и натянула эту – праздничную – блузку. Она помогает снять футболку так, чтобы прическа осталась невредимой – растягивает большим и указательным пальцами горловину. Я – раскрасневшаяся – надеваю белую блузку. Слышу, что Зюганов – красный, Зюганов – коммунист, что вся семья отдаст голоса за красного, за коммуниста. «Зюганов», – шепчу я в восхищении.

Мы идем втроем в какую-то школу, я видела ее только снаружи, никогда – внутри. В школе почти нет детей, а те, что есть, крепко держатся за руки родителей. Я тоже крепко держусь за твою руку. Мы ждем маму, которая скрылась в какой-то кабинке. Я надеюсь, что мама выйдет оттуда в красивом платье и всех нас удивит. Но она выходит в том же, в чем и была, только держит конверт, опускает конверт в урну, берет меня за руку, отводит к стоящим за прилавками женщинам в фартуках. На прилавках – пирожные: корзинка, заварное, воздушное; пирожки с капустой, с мясом, с картошкой, с яйцом; сосиска в тесте. Я выбираю сосиску в тесте, откусываю, разочаровываюсь, прошу купить пирожок с картошкой. Наблюдаю за тем, как ты выходишь из кабинки, как встречаешь знакомого, как говоришь, что всей семьей мы пришли отдавать голос за Зюганова. Даже бабушка проголосует – за Зюганова, конечно.

Это были первые выборы, в которых одержал победу Путин. Зюганов оказался на втором месте. Кажется, это были единственные выборы в моей жизни, результат которых по-настоящему волновал. Я физически ощущала твою тревогу, твою решимость, твою свободу выбора. Я хотела скорее вырасти, чтобы ее – эту свободу – обрести.

Я часто бывала на выборах, но ни разу не сталкивалась с тем, чтобы мой голос что-то значил. Я – каждый раз – оказываюсь в меньшинстве.

Горбачева сегодня хоронили. В Колонном зале, как и полагается. Там же хоронили Жириновского. В этом году умерли два политика из твоей эпохи.

В ночь, когда я узнала о смерти Горбачева, мне снился ты, папа. Снилось, что ты сидел в темной комнате – в сумерках – без света. Твои глаза были полузакрыты. Ты крутил ручку приемника, оттуда шипело что-то политическое. Что-то о перестройке, что-то о гласности, что-то о свободе. Ты говорил, что меня все обманывают, что зря я читаю либеральные телеграм-каналы и независимые СМИ, нет в них никакой правды, правда здесь – рядом с тобой – в этом шипящем приемнике.

Конечно же, ты говорил о том, что Горбачев развалил страну, что ты не испытываешь к нему никакого сочувствия, что нужно было поступать не так, как он поступал, а иначе, ты точно знаешь, как нужно. Я смотрела на тебя молча, пыталась ощутить свои замерзшие ноги (во сне мне было очень холодно). Я удивлялась тому, что ты еще жив, что ты живее всех живых. Я спрашивала тебя: «Папа, ты знал, что ты считаешься мертвым?» Ты улыбался: «Это кем я считаюсь мертвым?» Я не знала, что ответить, я говорила, что мне хотелось с тобой обсудить все, что происходит в мире, что мне важно узнать обо всем твое мнение. Ты повторил то, что я уже слышала, – страну якобы можно было спасти, а он якобы ее не спас. «Коммунисты бы спасли страну, настоящие коммунисты», – говорил ты, выкручивая ручку приемника на полную громкость. Голос диктора заглушал твой. Диктор заявлял: «Тридцать лет слишком мало, нам еще предстоит узнать, что представлял из себя Горбачев, нужно еще как минимум тридцать лет». – «Папа, – я пыталась перекричать приемник. – Мне в следующем году будет тридцать лет, папа! Я пойму еще через тридцать? В шестьдесят? Папа!» Ты меня не слышал, ты исчезал.

Я проснулась. Достала из-под подушки телефон. Читала уведомления. Все – о Горбачеве. О том, что нам еще предстоит изучить, какую роль он сыграл в истории страны.

Если честно, папа, мне очень страшно. Все вокруг говорят, что никакая перестройка нам не грозит, что мы больше не живем в эпоху гласности, что свобода умерла вместе с Горбачевым, умерла и никогда не воскреснет. Я делаю вид, что прекрасно понимаю, что дальше будет только хуже, но, папа, я ничего не понимаю, я не хочу верить в то, что дальше будет только хуже.

Мои друзья уезжают в другие страны. «Эмигрируем», – говорят одни. «Релоцируемся», – говорят другие. Я тоже подумывала об эмиграции потому, что все так говорят – «подумываю об эмиграции». Я подумывала не всерьез, я слишком много знаю об эмиграции – я писала диссертацию о представителе младшего эмигрантского поколения, я прочла около пятисот эмигрантских книжек. Я не хочу выпасть из контекста, не хочу оказаться в мире, где никто не понимает, что такое Россия, где ты – всегда – оказываешься чужим просто потому, что не имеешь никакого права не любить президента Германии, если оказался в Берлине, ругать президента Франции, если поселился в Париже, шутить про президента Америки, если получил там политическое убежище. Я хочу не только