Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я хочу быть свободной – как ты – кричащей на всех переулках о том, какого кандидата ты выбрал, кусающей ногти перед телевизором во время подсчета голосов – кто же придет к власти? Победили ли те, за кого ты отдал голос? Я хочу испытывать твое волнение, я хочу знать, что не бесполезна, что моя галочка напротив чьей-то фамилии может что-то изменить. Я помню о том, какое это чудо – свобода. И знаешь, папа, если помню – еще смогу ее ощутить.
Глава третья
Раннее развитие
Первое слово, которое я произнесла, было «часы». Папа с мамой гордились тем, что у них такая странная и не похожая на других дочь – первое слово не «мама» и не «папа», первое слово – «часы». Остальные слова они уже не запоминали, не вносили в тетрадь, не упорядочивали в только им понятной системе.
Часы.
Часы, потому что они серьезно отнеслись к первому ребенку моей мамы и – какому? пятому? шестому? – ребенку отца. Читали новые, модные книги о том, как следует ребенка будить, кормить, одевать, развивать. Бросались ко мне, увидев, как длинная стрелка достигает цели, как подыгрывает короткой – еда, прогулка, дыхательное упражнение, перевернуть на животик, снова на спинку, снова на животик, укачать, вторая еда, вторая прогулка, снова – полуторачасовой – сон. Рядом ходила бабушка, охала, смеялась: «Мы в свое время оставляли детей в яслях и шли на завод, а вы как сумасшедшие с ребенком носитесь. Ребенок и сам вырасти может, без часов!»
Часы.
Первая книга, которую папа мне подарил, была о том, как определять время по часам. Мне было три – я умела читать, но не умела определять время. Раннее развитие! Отец был им одержим. Он хотел гениального ребенка. Я была шестой, но первой – впервые папа любил по-настоящему, впервые подходил к ребенку осознанно, так, что он становился его проектом. Отец хотел, чтобы дочь опередила время, понимала по часам, чтобы их – эти часы – обмануть.
Я научилась читать в три года. В три года знала содержание каждой приклеенной бумажки на доске с честной надписью «Объявления», висевшей при входе в нашу детсадовскую группу. Папа забирал меня вечером под восхищенные и умиленные взгляды воспитательниц («Вот что значит раннее развитие!»), скромно говорил, что его заслуги в этом нет, главное – продуманная методика, а потом все пойдет как по маслу. Я не понимала, в чем состоит моя исключительность, знала только, что меня забирают последней, потому что родители много работают, а бабушка живет на другом конце города. Иногда я просиживала часы вдвоем с воспитательницей – она что-то писала в огромной разлинованной тетради, а я играла в нее – в воспитательницу, расставив игрушки так, как стояли дети в нашей группе, совсем недавно, пока их не увели мамы и папы, бабушки и дедушки, братья и сестры.
Я пошла в школу в пять лет. Я была младше всех в классе, но читала быстрее всех (у нас зачем-то измеряли скорость чтения по секундомеру), писала стихи (никто в моем городе так не делал, поэтому мне казалось, что я единственная оставшаяся в живых поэтесса, все остальные умерли и превратились в портреты, что висели в нашем школьном кабинете) и сочиняла сказки (мне хотелось верить, что в мире есть какие-то чудесные люди, которые его создали и не дадут ему пропасть; меня раздражали мои одноклассники, мне хотелось поскорее оказаться с чудесными людьми, я их придумывала, чтобы они меня защищали). Первая учительница часто хвалила меня при всем классе, говорила, что у меня интеллигентная семья, что в семье – что поделать – есть большая библиотека. Ни у кого из моих одноклассников не было библиотеки, они не любили читать, я чувствовала себя лишней и странной. Учительница просила меня декламировать длинные стихотворения при всем классе, потому что знала, что я легко запоминаю длинные стихотворения («С самого детства! Раннее развитие!»). Однажды она решила подарить всем детям книги. Мы должны были выбрать, какую хотим, – из каталога. Я не могла выбрать, потому что папа сказал, что почти все эти книги у нас уже есть. Всем детям заказали «Витя Малеев в школе и дома» (классика ведь), а мне одной «Баранкин, будь человеком!». Книги о том, как два мальчика превратились сначала в воробьев, а потом в бабочек и муравьев, в нашей домашней библиотеке почему-то не оказалось.
Я не ходила в четвертый класс, потому что отец записал меня в школу, где была программа «один-три». Эта программа значила, что за три года мы пройдем четыре класса, а я окончу школу раньше, чем мои сверстники, совсем скоро, еще раньше, быстрее минутной и часовой стрелки, обгоняя время.
Я окончила школу в пятнадцать, уже после твоей смерти, папа. Ты не был на моем выпускном, ты не видел меня в списках поступивших в институт, ты не знал, какую оценку я получила на госэкзаменах и как прошла защита моего диплома. Но я сделала все намного раньше моих сверстников. «Как тяжело быть прозаиком в столь юном возрасте», – говорил мой мастер на защите, а я всю жизнь прибавляла себе несколько лет. Когда одноклассники или однокурсники случайно узнавали мой настоящий возраст, они удивлялись, некоторые даже говорили, что я нарочно придумала настоящий, чтобы казаться тоньше и умнее, чем я есть.
«Вас воспитывали как одаренного ребенка. Поэтому вы ощущаете такую боль, такое одиночество. Каждый "одаренный ребенок" – одинок», – сказали мне однажды. Но, кажется, «одаренный ребенок» не одинок, если у него в раннем возрасте не умирает отец. Знаешь, папа, возможно, твоя смерть и была тем самым «ранним развитием», которое я до сих пор – всеми силами – стараюсь преодолеть.
Из поста в инстаграме[9], 29 января 2022 года:
Сегодня мой день рождения.
Я не любительница структурировать время по возрасту, потому что с ним – возрастом – у меня всегда были странные отношения. Я рано пошла в школу, рано ее окончила, рано поступила в институт, рано окончила институт, потом аспирантуру – и до сих пор не понимаю – что это значит – «рано»?
Рано – это когда твои одноклассники и однокурсники уже пережили тридцатилетие, а ты (которой до сих пор нет тридцати) – пытаясь осознавать, что дал им этот «переходный период», – путаешься в собственном возрасте и ощущении себя в связи с этим возрастом. Рано – это когда ты – на втором курсе – хочешь устроиться на работу официально, но тебе еще не исполнилось восемнадцать. Рано – это когда ты с первого класса преувеличиваешь возраст, потому что тебе кажется, что взросление – это привилегия. Рано – это когда «взрослые» удивляются, что значит окончить школу в пятнадцать лет и уехать в другой город – от друзей и родителей – в шестнадцать?
Несколько лет назад я прочла книгу Мэг Джей «Важные годы». В ней возрастная психологиня рассказывала о том, какой важный период человек проживает от двадцати до тридцати лет, на каждой странице она призывала миллениалов не тратить время зря. Мэг Джей не учитывала ни социальное положение, ни ментальные особенности, ни приоритеты и ценности своих клиентов, а только сформулировала собственную – довольно-таки банальную – стратегию и призывала американских студентов с ней работать. Несмотря на ключевой недостаток, книга стала бестселлером. Я думаю, это случилось, потому что мы все уязвимы перед течением времени и с ужасом принимаем осознание, что можем потратить «важные годы зря».
Каждый спасается от течения времени по-своему, каждый боится старости, каждый не хочет быть «выключенным» из социальной жизни. Мы боремся с эйджизмом и презираем консерватизм «старших», мы ужасаемся от возрастных изменений близких и дальних, мы вырабатываем культуру естественного старения и мечтаем о жизни европейских пенсионеров, отдавая пятьдесят рублей старушке в «Перекрестке», плачущей от резко выросшей цены на хлеб.
Недавно прочла о психологическом упражнении, которое сформулировал Ялом, – если вы страдаете оттого, что момент больше никогда не повторится, задумайтесь: готовы ли вы прожить собственную жизнь еще раз, от начала до конца, точно такую же, абсолютно каждую минуту вашей – сколько там вам? – жизни.
