Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она чувствовала, что журналистика в ее стране больше не профессия. Она хотела бы говорить о литературе, брать интервью у современных писателей, художников, режиссеров, хотела бы находить смыслы в новом существовании, но они никак не обнаруживались.
Однажды она пошла на выставку, посвященную советскому человеку, в павильон «Рабочий и колхозница». Она рассматривала монументальные сооружения на ВДНХ. Прокручивала в голове черно-белые фильмы шестидесятых, прогуливаясь между картинами, где были нарисованы пионеры, с огромных обложек журнала «Огонек» смотрели – любовно, испепеляюще – улыбающиеся доярки, женщины, держащие на руках поросят, статные трактористы. Она теребила в руках айпод, куда накануне закачала голоса Муслима Магомаева, Марка Бернеса, Иосифа Кобзона, и звезды сильней заблистали, и кровь ускоряет свой бег, и смотрит с улыбкою Сталин, советский простой человек…
Она фотографировала картины на цифровой фотоаппарат. Фотографии вышли кривыми, треки звучали с помехами – наушники вот-вот сломаются, а новые покупать не хочется, нет смысла сейчас покупать новые, когда она еще будет слушать плеер, учиться нужно, скоро сессия.
Она перекидывала снимки на ноутбук, выключала плеер, курила в кафе и вдохновенно стучала по клавиатуре – писала новую статью для либеральной газеты, статью, где она признавалась в любви Советскому Союзу, где жалела простого советского человека, где возвышала ту жизнь – мечту – над этой – действительностью.
Она принесла статью в редакцию либеральной газеты. Ей хотелось показать статью лично – не пересылая по почте, – она гордилась этой статьей. Редактор – строгая женщина, отнесшаяся к ней – инициативной студентке – с участием и нежностью, – недоуменно скользила по строчкам. «Вы уверены, что в Советском Союзе было так?» Журналистка устало снимала очки, терла переносицу. «В каком году вы родились?» – «Уже после распада, не уверена, но мне хотелось…» Она была готова разреветься, она знала, чего ей хотелось больше всего на свете: чтобы папа, засовывая руку в рукав пиджака, сшитого на фабрике «Большевичка», протянул ее чуть дальше, еще дальше, еще чуть-чуть, коснулся листов, распечатанных в «копирке» по цене пять рублей за лист, поднес к близоруким глазам, еще ближе, еще чуть-чуть, вот так удобно, начал читать, одобрительно кивая, называя дочь настоящей патриоткой, умницей, талантом, писательницей.
Она закрывает глаза, не смахивая слезы. Она – неудачница, тупица, притащившая в либеральную газету нелепую статейку в защиту Советского Союза, которого она никогда не видела, о котором имела только наивное – детское – представление. Она тогда извинилась перед редактором, редактор сказала, что с каждым бывает, просила ее написать ей, придумать темы: «Вы же знаете, что я вас всегда жду, вы очень старательная, у вас неплохо получается, а провалы, провалы у каждого случаются, с кем не бывает». Ей было стыдно, она не стала писать редактору.
«Нет, с журналистикой покончено, никакой больше журналистики», – говорила она себе, отмахиваясь от навязчивых мечтаний, обступивших ее полусонное сознание со всех сторон: вот она ползет с фотокамерой в окоп; вот подбегает с диктофоном к свидетелям пожара, цунами, теракта – нет, с терактом она морально не справится, теракты – это слишком личное, терактами пусть занимаются ее коллеги; вот она едет в бар с толпой счастливых журналистов – отмечать удачную статью знаменитого корреспондента, она знает: удачная статья – это не когда за нее дали денежную премию, а когда она помогла человеку; журналистика – ее призвание; журналистика – ее профессия; ее миссия – помогать человеку.
Литературоведение. Я должна заниматься наукой. Заниматься наукой – безопасно. Я хочу жить. Жить и заниматься наукой.
Она открывала сайты с вакансиями преподавателей. Обращала внимание на зарплаты – подсчитывала, что ей не хватит на квартиру, что с такими зарплатами если что-то и снимать, то только комнату в общежитии, может быть, ее вообще и не возьмут на все эти должности, от описания которых она морщится и закатывает глаза.
Она выбрала вакансию методиста. В графе «Зарплата» значилось «по договоренности», но она не могла поверить своим глазам – методисту нужно было работать с тем самым литературоведом, книгу которого она читала с карандашом, ручкой, пачкой стикеров и блокнотом. Она написала письмо на почту, она позвонила, она вдыхала воздух ранней осени, шуршала листьями и верила в то, что ей все-таки позвонят, несмотря на дрожащее «кажется, вакансия уже закрыта, но я уточню, девушка, дорогая моя, я уточню» от секретарши того самого литературоведа.
– Алло, алло! Девушка! Вы спрашивали про вакансию, помните? Звонили, писали, было такое?
Она стоит в магазине, выбирает между чипсами и полуфабрикатами то, что будет есть на ужин.
– Девушка, алло, вы меня слышите?
Она слышит. Она узнает дрожащий голос секретарши литературоведа, но не может поверить, что сейчас ее все-таки позовут на собеседование. Она старается подать голос, но горло пересохло, она сглатывает слюну, выдыхает, хватает пачку чипсов, идет к кассе.
– Алло, девушка, уже минуту у меня показывает, вы меня слышите или не слышите?
– Алло, да, здравствуйте, слышу, не работал динамик, что ли.
– Я от Вадима Борисовича звоню. Почему вы сразу не сказали, что у вас диссертация по русской эмиграции? Это не я спрашиваю, не подумайте, девушка, дорогая, это он спрашивает. Он слышал о вас, читал.
– Читал? Вы не обманываете?
– Зачем мне обманывать? Нет, я не обманываю. Я честная. Вы еще не нашли работу?
– Нет, не нашла.
– Приходите к нам в офис.
Она приходит в офис. Так она себе и представляла этого литературоведа – видела его фотографию в «Википедии».
«Добрый день. Я вас так себе и представлял», – говорит он и приглашает ее сесть. Она садится в мягкое кожаное кресло. Он спрашивает, будет ли она вино. Она отвечает, что будет, только немного. Она не знает, как ему понравится больше – если она будет пить вино или все-таки откажется. Он откупоривает бутылку, улыбается ей, говорит: «Ну рассказывайте, как дошли до жизни такой, почему стали заниматься русской эмиграцией».
Она хочет поделиться с ним тем, как читала его книгу, процитировать ее наизусть, найти ее в этом кабинете и указать на наиболее удачные отрывки, прочитывать вслух, задавать вопросы, слушать и нравиться ему, тому, кто оказался родственной душой и здесь, сейчас, еще этого не осознал.
Она молчит. Пьет вино. Он говорит, что тоже немножко волнуется, потому что читал ее работы, что ему нравится ее стиль, он считает, что она эрудированный человек, что редко встретишь таких молодых и таких талантливых. От вина становится жарко и весело. Она рассказывает о том, как читала его учебник, как гуглила его статьи, как смотрела лекции, как много у нее к нему вопросов, как удачно, что все-таки их встреча состоялась и они – вот так просто – сошлись. Она говорит, что чувствует себя очень счастливой. Он отвечает, что ощущает себя растерянно, потому что не припомнит, чтобы за тридцать лет его научной деятельности кто-то так восхищался его учебником, даже студенты МГИМО, которым он преподает литературу русской эмиграции, ни разу не высказали восхищения тем самым учебником. «Но, возможно, это произошло потому, что им пришлось его читать по необходимости, а не по велению души».
Он рассказывает о том, в каких странах находятся архивы русских эмигрантов, делится планами на грядущую жизнь, включает ее в эти планы, говорит, что планов у них громадье, что ее жизнь разделится на до и после, потому что раньше она была влюблена в литературу русской эмиграции, а сейчас она будет работать с литературой русской эмиграции. А это уже другое дело, это уже серьезно, это уже может вызвать раздражение, отвращение, но только не у тех, кто по-настоящему влюблен. Она знает: он по-настоящему влюблен, он занимается исследованиями больше тридцати лет, у него до сих пор горят глаза, он до сих пор счастлив как в первый раз, когда прочел Георгия Адамовича. Она думает о том, что тоже хотела бы быть счастливой – от любимого дела, от литературы, от того, что рядом с ней те, кто влюблены и счастливы – пусть и в свою работу.
Глава восьмая
Где
