Письма к отцу - Таня Климова

Я пишу письма к отцу больше половины жизни. Моя жизнь – это пазл, который состоит из бесконечных писем к отцу. Мне иногда кажется, что его – отца – никогда не существовало, я его выдумала, он мне однажды приснился, я запомнила его образ и теперь – ежедневно – фиксирую в личном дневнике.

Я закрываю глаза и воссоздаю его – тебя – в деталях. Вот я наблюдаю за тобой из окна нашего морского домика – ты идешь в белоснежной футболке, серых шортах, коричневой шляпе куда-то вдаль, через поле. Ты вышел через черный ход нашего морского домика, чтобы обрести гармонию с природой – порыбачить вдали от семьи. Я возвращаюсь в свою комнату, закрываю глаза, засыпаю, чтобы ты – вернувшись – не узнал, что я разгадала твою тайну.

Вот я лежу лицом на холодной подушке, жду, когда закончится программа «Время», которую ты смотришь каждый вечер, такой у тебя ритуал. У меня замерзли пальцы на ногах, дрожат руки. Я хочу, чтобы ты пришел ко мне и согрел. Хочу уснуть у тебя на груди. Программа «Время» заканчивается. Телевизор взрывается на громком звуке и наконец затихает. Ты его выключил.

«Ну что, где моя дочурка? Ты замерзла? Руки – ледяные!» – говоришь ты и берешь мою ладошку в свою. «Полежи со мной», – говорю я, с ужасом осознавая, что ты можешь исчезнуть из моей жизни навсегда, если исчезнешь – я точно этого не перенесу.

Ты ложишься рядом. Я кладу голову на твою грудь, вдыхаю аромат твоего одеколона, твоих волос. Ты, кстати, знаешь, что после того, как тебя не стало, подушки еще пахли тобой? Я нарочно их нюхала, боялась, что твой запах исчезнет навсегда, и со временем – представляешь? – он исчез. Но я помню его, очень хорошо помню, стараюсь не перебивать – пользуюсь единственными духами больше десяти лет, во мне всего два запаха – мой и твой.

«Давай устроим домик?» – спрашиваешь ты и накрываешь нас с головой одеялом. Мы в домике. Я прошу тебя поиграть со мной в ассоциации, я так лучше засыпаю – когда играю в города или в ассоциации. Ассоциации я люблю больше – они похожи на путешествие между мирами, между словами, между веками, между нашими с тобой сознаниями – слова возникают хаотично, но при этом заключены в какую-то – понятную только нам двоим – систему.

Хлеб – Дон – Весло – Девушка – Студентка – Преподаватель – История – Россия – Конституция – Права – Обязанности – Зубная щетка – Стоматолог – Пломба – Кариес – Боль – Страх – Смерть – ну все, давай спатки – нет, папа, нельзя смертью заканчивать, это плохо – заканчивать смертью, пожалуйста, закончи чем-нибудь другим, папа, умоляю тебя. Ну, хорошо-хорошо, коса, коса! Слышала, что смерть ходит с косой?

Слышала, папа. Заканчивать смертью с косой – все равно что заканчивать смертью. Я бы никогда так не поступила.

Моя жизнь связана с писательством. Я пишу не только о тебе, но так получается – не знаю, почему так получается, – все, что я пишу, каким-то образом с тобой связано. Я никогда не принимала наркотики, никогда не пыталась резать вены, никогда не напивалась до беспамятства, а ведь после твоей смерти у меня наступила такая жизнь, что я должна была всем этим заниматься. Когда ты умер, мой мир рухнул. Я оказалась предоставлена сама себе. Я оказалась никому не нужна. Я спасалась литературой: читала книги, писала, очень много писала, писательство стало моим селфхармом, моим наркотиком. Я ненавидела тебя, ненавидела себя, ненавидела все, что движется, – и надавливала на ручку что есть сил («Не дави, нужно плавнее», – говорил ты, обладатель каллиграфического почерка, мне-третьекласснице, но так и не научил меня писать красиво) – рассказывала бумаге обо всем, что чувствую, только ей доверяла подростковую тревогу.

Я окончила Литинститут (это институт для писателей, какая нелепость – институт для писателей, ты вообще мог представить, кем станет твоя дочь?) – и перестала писать. Я хотела найти слова, хотела отыскать нужную интонацию, хотела найти свой стиль, хотела, наконец, исписаться, чтобы начать настоящую книгу, великую, талантливую, почти гениальную, где не будет никаких отцов, кроме, возможно, Господа Бога (его будет играть какой-нибудь юродивый, сумасшедший, как у Платонова в «Чевенгуре», или то был «Котлован», ты не помнишь?) или Отца народов, что, в сущности, одно и то же (тебе ли не знать, мой милый папа). Но у меня ничего не вышло. Я не смогла перестать писать тебе, продолжать говорить о тебе, носить твою фамилию (я не буду менять ее, даже если выйду замуж, мне она дорога), таскать на теле татуировку с твоими инициалами (у меня пять татуировок, каждая посвящена важному событию, или подчеркивает непростое решение в моей жизни, или разделяет со мной счастливые моменты, или служит моим lieu de mémoire). Твои инициалы (меня всегда поражало, что твое имя и отчество одинаковые, то, что твоего отца звали так, как и тебя, а то, что мою мать – твою последнюю жену – зовут как меня, – не удивляло никогда) похожи на зигзаг, они и нарисованы на моей груди зигзагом – потайное место, скрытое от посторонних глаз (я давно перестала менять сексуальных партнеров, я моногамна, я в отношениях, я вряд ли доверю многим этот еле заметный зигзаг).

Я вернулась к писательству в этом году. Объявили конкурс для молодых авторов. Впервые в жизни решила поучаствовать. Из написанного в порыве вдохновения у меня были только письма к тебе. Я добавила еще пару сочиненных наспех рассказов и прошла по конкурсу, оказалась на писательском семинаре. Там обсуждали произведения участников. Дошли до писем к тебе. Говорили, что теракты – это страшно, что у меня есть свой стиль, что со мной – пишущей этим «своим стилем» – хочется познакомиться. Представляешь, папа, девушка так и сказала: «Когда я читала, ловила себя на мысли, что очень хочу познакомиться с автором». Мне было приятно – еще никто не хотел со мной познакомиться, прочитав мои письма к тебе. Возможно, потому что я их никому никогда не показывала.

«Мне нравится то, как героиня принимает отца, несмотря ни на что, а ведь он – как это модно сейчас говорить – абьюзер».

Как обухом – абьюзер.

Я знала, что ты не идеален, что нельзя тебя возвышать, особенно нельзя возвышать так наивно, как я делала это раньше, когда не занималась работой горя, когда не умела проживать утраты. Но я не знала, что можно приехать на писательский семинар, показать самое дорогое, что у меня есть, и узнать, что твой отец покажется кому-то абьюзером.

«Она принимает отца с христианским милосердием, она, кажется, как и многие современные люди, не очень верующая с точки зрения рациональности, но верующая в духовном плане – не завидует, не обижается, не превозносит».

Смешно – ты отец-атеист, отец-абьюзер, отец-тиран, отец-коммунист, отец – железная рука, отец-угроза, отец-равнодушие, отец-отрешенность. Я – повзрослевшая, играющая чужую роль – дочь-нежность, дочь-милосердие, дочь-сердце, дочь-одиночка, дочь-бедняжка, дочь-любовь.

Конечно, это не мы с тобой, папа, это такими нас прочли. А прочли, потому что я такими нас написала. Раньше ты управлял моей жизнью – кружками, на которые я ходила, уравнениями, которые я решала (ладно, ладно, пыталась решить), стихотворениями, которые я учила, людьми, за столом с которыми я сидела. Теперь я управляю твоим образом. Ты будешь таким, каким мне хочется, чтобы ты был, я леплю тебя из теплого, размякшего в руках, пластилина, за окнами – дождливый сентябрь, я одна в полутемной комнате, лежу в кровати с ноутбуком, скоро рассветет, сна ни в одном глазу, мне завтра на работу, мое настоящее хитро сплетается с прошлым, я присутствую в разных измерениях, возможно, мне завтра не на работу, а в школу, возможно, я засыпаю по ночам не с парнем, а с тобой, возможно, ни тебя, ни меня, нас не существует и не существовало никогда.

Ноябрь – декабрь 2022 года. Тебе – в пустоту

Ну что, я вышла замуж. Теперь у меня своя семья. Я не уверена, что тебе есть до этого какое-то дело, думаю, ты прочтешь, улыбнешься; не глядя мне в глаза, скажешь: «Ну что, поздравляю». Ты не обнимешь ни физически, ни словами, как бабушка моего – ого – мужа: «Добро пожаловать в семью».