Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гриша Морозов подарил ей свободу – ту самую, из советских черно-белых фильмов эпохи оттепели (я люблю черно-белые фильмы эпохи оттепели – за их доброту, чуткость, человечность и независимость). У них собирались друзья – читали стихи и рассказы, обсуждали их, играли на гитаре, пели. Эпоха оттепели начнется после смерти Сталина. Сталин умрет пятого марта 1953-го.
В сороковые годы Светлана Аллилуева, чтобы не смущать гостей, перевешивала портрет отца лицом к стене.
Она развелась с Гришей Морозовым. Но до этого родила сына – двадцать второго мая 1945 года. Сына назвали Иосифом, в честь отца и в честь победы. Меня поражает, что отца Гриши Морозова тоже звали Иосифом, но все понимали, в честь какого Иосифа назван сын – иначе и быть не могло.
Я часто думаю об утре девятого мая 1945 года в той квартире, где они жили с Гришей (конечно, ее выделил Сталин). Светлана Аллилуева на девятом месяце беременности. Она почти не общается с отцом. На фоне ее беременности – страшная, кровопролитная война. Ее отец – Верховный главнокомандующий. Она узнает о победе. Звонит отцу, плача от счастья, называет его папой: «Папа, поздравляю тебя, победа!» Он отвечает: «Да, победа, спасибо! Поздравляю тебя! Как ты себя чувствуешь?» Думаю, что это – «как ты себя чувствуешь?» – впервые за всю ее беременность – в тот момент оказалось намного важнее победы.
Светлана Аллилуева рассказала о том, почему развелась с мужем, в фильме, который показали в 2008 году по Первому каналу. Фильм называется «Светлана». Там она одинокая, уставшая, раздраженная пожилая женщина. Ее снимают в американском доме престарелых, но – как будто бы – в душной хрущевке, в соседнем подъезде. Она говорит о том, что развелась с Гришей Морозовым, потому что хотела окончить университет, а он надеялся, что жена родит десять детей. «У меня было четыре аборта и один выкидыш. Я сильно заболела».
Интервью берут и у Иосифа Аллилуева. Он – лысый, с седыми усами – поднимает брови: «Моя матушка совершенно невыносимый человек в смысле характера. Она умудрилась рассориться со всеми своими тремя детьми».
О Надежде Аллилуевой, своей матери, Светлана вспоминает: «Она хотела развестись с отцом, пойти учиться и жить в одиночестве. Таким был советский феминизм – развестись и жить в одиночестве».
Я прочитала, что Надежда Аллилуева за четырнадцать лет брака родила двоих детей и сделала десять абортов. Аборты в Советском Союзе были запрещены с 1936 года.
Я знаю, что моя мама сделала аборт – втайне от отца и от детей. Мне рассказала об этом тетя – тоже – втайне от матери и моего брата. В каждой семье есть тайны, особенно если один из родственников – авторитарный отец. Тайны его, тайны – от него.
Я не знаю, при каких обстоятельствах мама делала аборт, мы никогда с ней об этом не говорили. Могу предположить, в каком году – в середине девяностых, в безденежье, в страхе перед неизвестностью. Это был не ее выбор – настояла тетя. «Не прокормишь». Не знаю, прокормила бы она или нет, не знаю, каким бы был этот нерожденный человек. Я могла бы сказать: «Таким был первый феминизм для моей матери», но это был не «феминизм».
«Моногамия, мама, – это отношения с одним-единственным партнером – на всю жизнь, а серийная моногамия – когда вы завершаете отношения, заводите новые и знаете, что это может быть не последний человек в вашей жизни, что будут другие, и это нормально, серийная моногамия – новая старая норма». – Я еду в метро и говорю с мамой по телефону. Беспроводные наушники прикрыты волосами, я смотрю на съезжающиеся-раздвигающиеся двери с надписью «Не прислоняться», разглядываю попутчиков и выгляжу как сумасшедшая, которая говорит сама с собой – глядя то на дверь, то на людей. Рассказываю маме о том, почему – по моему мнению, конечно, – некоторые люди выбирают полигамию. Неожиданно вспоминаю о Светлане Аллилуевой, спрашиваю: «Мама, а отец читал "Двадцать писем к другу"»? – «Дочери Сталина?» – «Дочери Сталина». – «Да, вроде, ему приносил кто-то, может, даже дарил. В нашей библиотеке наверняка есть книга. А что?»
Хочу рассказать маме о том, какой была Светлана Аллилуева, заодно узнать, что она слышала о ней. А еще спросить, почему мама так и не вышла замуж после смерти отца, зачем сделала аборт, уточнить, что она все-таки думает о серийной моногамии и других видах отношений. У нас редко получается разговаривать спокойно – без ссор и обоюдных обид. Но у меня разряжается телефон.
Глава шестая
Иллюзия
Мама злится, когда я спрашиваю у нее про Советский Союз. Она считает, что я утратила право узнавать что-то о ее юности, потому что меня испортили нулевые, «развратили либералы». Советский Союз для мамы – потерянный рай, лучшее место на земле – с романтическим строительством БАМа, куда она мечтала поехать, но ее отец, мой дед, которого я никогда не видела, ее не пустил («А ты знаешь, что там было, при строительстве БАМа, мама?» – «Нет, откуда мне знать, меня же не пустили, говорили, что я должна доучиться, но там было хорошо, празднично, гуманно, весело, по-человечески»); нравственным законом («В Советском Союзе было важно слово. „Слово дал – держи“ – вот так говорили в Советском Союзе»); платьями, которые она сохранила, чтобы передать, когда мне исполнится шестнадцать, а когда мне исполнилось шестнадцать, я не носила платья, хотела как можно скорее сбежать из дома и не разговаривала с матерью; песнями, кострами, гитарами, столовыми, шутками и смехом.
Мне иногда кажется, что мама заменила настоящий Советский Союз на тот, что видела в фильмах, о котором читала в книгах. Живя в реальном мире, она искала романтический и легко его находила – советский миф создавался специально для нее.
– Почему ты пишешь обо всем грустном? Зачем писать о смерти, когда в современных книгах и фильмах так мало жизни? В жизни – мало жизни! Почему ваше поколение создает чернуху? – искренне недоумевает мама, говоря о том, что хотела бы показать кому-то книгу с моим рассказом, но не может – рассказ слишком откровенный, слишком вызывающий для нее, а значит, и для всех людей на земле.
Моя мама называет чернухой все, что противоречит тем мифам и иллюзиям, которым она доверяла с сознательного возраста. Моя мама называет «озабоченностью» любой намек на телесность в художественной литературе. Моя мама любит Николая Рубцова, потому что он честный, искренний, трогательный и из деревни, из простого народа. Моя мама ценит Льва Толстого, потому что он показал волнение Наташи Ростовой перед первым балом, она испытывала такое же – перед танцами в девятом классе. Моя мама до сих пор хранит тетрадь, которую завела на третьем курсе пединститута, – там стихотворения Эдуарда Асадова теснят позднего Заболоцкого вперемешку с Ярославом Смеляковым.
– Вас научили в нулевые тому, что Советский Союз – это Сталин и его репрессии, а Советский Союз больше Сталина! Когда я родилась, о Сталине никто и не вспоминал, говорили, мечтали о любви, красоте, человечности. Любящие, красивые, человечные строили БАМ, там каждому находилось занятие по талантам и способностям.
– А ты бы там что делала?
– Я бы работала в библиотеке. А еще стала бы вести театральный кружок. Может, сыграла бы главную роль в какой-нибудь пьесе. Мы с отцом тогда проговорили всю ночь. Мама была не против. Но отец сказал, что нужно получить образование, я и стала поступать.
Ее дочь, о которой она мечтала, потому что представляла ее слиянием Наташи Ростовой и Татьяны Лариной, пишет диссертацию, посвященную русской эмиграции, и говорит, что там – вне СССР – было одиночество, но была и свобода, а здесь – ложь и иллюзия. Так не должно быть. Дочери так не поступают.
– Твоя прабабушка Александра потеряла на войне сына. Он пропал без вести. Она все время плакала. И пела песню: «В полях за Вислой сонной лежат в земле сырой Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой. А где-то в людном мире, который год подряд, одни в пустой квартире их матери не спят».
– Так странно: бабушка жила в Вологде, а ее трогала песня о советской интеллигенции, которая уходила на войну из центра столицы, – где Вологда, а где Малая Бронная…
– Ты ничего не понимаешь. Эта песня о горе всех матерей.
Сталин старел. Светлана приезжала к нему редко, потому что с ним было не о чем говорить. Он становился одиноким
