Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А потом она вместе с нами переехала туда, где хотела жить до того, как тебе проиграла. На улицу Ленина.
С 15 на 16 марта 2015 года
Сегодня листала список контактов в телефоне – пыталась отыскать твой номер. Но у тебя никогда не было мобильника. Не помню, чтобы хоть раз в жизни мы говорили с тобой по стационарному телефону.
Телефонный звонок нужен для поддержки, для любви. В последнее время говорила долго по телефону с моим однокурсником, который неожиданно уехал в Иерусалим, и с другом, который пытался лечить раны от моей неразделенной любви (неразделенная – и в двадцать два! А ведь могла бы и развестись уже, выйдя замуж в восемнадцать). Телефонные разговоры с мамой – звоню раз в месяц поделиться радостью или грустью; звонит раз в месяц – рассказать, что в ее городе выросли подснежники и «вот эти желтенькие, забыла, как называются». Звонки от парня, от которого хотела бы избавиться, но почему-то все же держу при себе: «Ты по мне соскучилась? Почему нет? Ты подумала над теми словами, которые я сказал на последнем свидании?..» Звонки от другого человека – неожиданные. «Я купил кофе, а он не вкусный. Это все, что я хотел тебе сказать», «Приезжай на Тверскую, я понял, что вечер лучше, чем день».
Приезжаю. Тверская, памятник Пушкину. Плюс десять. «Ты знаешь, что плюс тринадцать – идеальная погода для счастья?»
Для счастья?
Для счастья.
Что такое счастье?
Показываю ему радость (не счастье!) – сборник с моим рассказом. Критикует. Притворно раздражаюсь – не от самолюбия, а от того, что он имеет право не-любить-мое. Без его критики я бы утонула в чужой (лицемерной?) похвале. Звонит его девушка. Приезжает. Не могу с ними оставаться – захожу в метро. Выхожу на станцию раньше. Поднимаюсь из-под земли. Теперь этот вечер, близкий к ночи, – мой. «Я понял, что вечер лучше, чем день». Я тогда ответила: «Наконец-то. А ведь я осознала это еще в шестнадцать». Теперь иду домой одна, без него. Тогда как он проводит этот вечер с девушкой. Гадаю: хотел ли он прожить его так? И думаю, что ему все равно, с кем проживать, ведь в вечере главное – вечер.
Папа! Больше всего на свете я не люблю то, что тебя нет в эти вечера. Ранневесенние, звездные, теплые. С ощущением счастья, новизны, ожидания. Сколько этих вечеров еще будет у меня?..
Когда шла по весенней улице, не по нашей, ведущей к реке или морю, а по московской, с шумящими машинами, выхлопными газами, мигающими светофорами и стремительными прохожими, я думала о тебе. Я хотела набрать твой номер, почему-то уверенная в том, что ты для меня еще существуешь, здесь, в земном, настоящем (?) обличье. Я не нашла твоего телефона. Я стала обзванивать некоторых парней – всех – кроме него и тебя. Они перезванивали, удивлялись, говорили, что рады слышать. Я говорила: «Алло, алло». И – ничего кроме. Я не знала, о чем с ними говорить. Я не знала, можно ли рассказать им про эту возрожденческую весну, про то, что я потеряла твой номер, про то, что никогда его не имела. Не знала, как сказать, чтобы не сочли сумасшедшей. И – не говорила.
Пришла домой. Набрала однокурсника – позвонила по скайпу в Иерусалим. Хотела рассказать о тебе, но не решилась. Говорили о том, что он хочет познать смысл, поэтому – там. Он не видит в нашем абсурде чего-то цельного, чего-то глубокого, чего-то нужного. Отвечала, что тоже не вижу. Удивлялся: «И – ты?..» Проговорили четыре часа. Четыре часа для разрешения мировых вопросов слишком мало. Он спросил: «Я могу еще позвонить?» Ответила, что мог бы не спрашивать. И думала о том, что бы сказал мне ты.
Сегодня вечером, устав от ничегонеделания (переводов, чтения новостей, болтовни, вина, попыток бороться с тоской), впервые за долгое время листала книгу. Нет, читать все еще не могу. А вот листать книги получается. Это был Сэлинджер, «Фрэнни и Зуи», одна из любимых повестей моего тинейджерства. Цеплялась глазами за слова Фрэнни – казались мне пустыми, вымученными, выпендрежными. Во всей повести не нашла чего-то настоящего, большого, глубокого. Ты говорил: «Ищи спасение только в русской литературе, больше ты не найдешь его нигде». Или там было слово «утешение»?..
Папа! Я теперь немного знаю, что такое русская литература. Знаю, что можно всю неделю работать, вечерами встречаться с друзьями, а дома валиться от усталости. Мгновенно засыпать. И ничего-ничего не читать, забыть о том, как жадно глотала книжки в институте. А потом, в одно из воскресений, открыть книгу и прочесть. Проговорить стихотворение вслух, обсуждая его только с собой. И почувствовать, как от этого стало лучше, легче, теплее. И понять, что ты рядом.
Я перечитываю старые письма к тебе, и мне становится стыдно за прежнюю наивность, за нелепую восторженность от жизни. Я не верю, что так мыслила в двадцать два, но знаю, что в двадцать два нельзя мыслить иначе.
Я смотрю в зеркало. Мне тридцать, но я еще не вижу морщин на своем лице, не замечаю седых волос. У меня нет внешних признаков взросления, есть внутренние – я больше не влюбляюсь и не верю в то, что можно в тридцать влюбиться так же, как в двадцать два, – слепо, с бьющимся сердцем, с неловкостью – в словах и руках. Мои друзья уже не рассказывают мне о влюбленностях – только о мужьях, детях, разводах и ипотеках. Мне становится скучно с моими друзьями. Я вспоминаю о том, как чувствовала себя со взрослыми мужчинами, которые заменяли мне тебя, – они не были «зрелыми» по восприятию реальности, только по возрасту. Они много шутили. Один рассказывал о том, как у него умирал кот, как он заказал фотографию умершего кота, но напутал с размерами и вместо нужной фотографии ему прислали огромную, почти во всю стену. Пришлось вешать огромную. Второй вспоминал о советском времени – как ехал в трамвае, улыбался и смотрел на каждого человека с удивлением и счастьем, таким, что бывает только в молодости, гордился тем, что его страна такая огромная, что в ней с каждым днем все радостнее жить. Третий терпеть не мог Советский Союз, увлекался историей русской эмиграции и чуть не задохнулся от восторга, когда услышал стихотворение Георгия Иванова. Четвертый был одержим литературой настолько, что ушел от жены и дочери, чтобы поступить на Высшие литературные курсы при Литинституте. Некоторые из этих мужчин уже умерли, некоторые живы, но наша связь обрывалась – чем старше становилась я, тем быстрее старели они.
Моя психологиня считает, что каждый сам выбирает, когда начинать стареть. Кто-то стареет в шестнадцать, кто-то не становится пожилым и в семьдесят пять. У некоторых существует конфликт – между реальным возрастом и психологическим, тогда они боятся разрешить себе что-то и презирают тех, кто разрешает. Они говорят о таких – «молодится».
Мама призналась, что не ощущает себя старой, не чувствует, что проходят годы. Она считает, что ей сорок, и этот возраст ей очень нравится. Я не помню, чтобы она о ком-нибудь говорила «молодится».
Ты тоже не «молодился», но был молод – несмотря ни на что. И был стар – вопреки всему. С разными людьми ты оказывался разным. В один день тебе было шестнадцать, в другой – девяносто пять (ты не дожил до девяноста пяти и уже никогда не доживешь, папа). Незадолго до своей смерти ты сказал мне, что почему-то чувствуешь себя пятилетним, а еще – что очень хотел бы поиграть в прятки. «Как давно ты играла в прятки?» – спросил ты у меня. Я ответила, что недавно и что планирую поиграть еще – с одноклассниками. Ты сказал, что завидуешь мне, и подмигнул. Ты никогда в жизни мне не подмигивал. Только тогда – за неделю до своей смерти. После того как ты умер, я никогда не играла в прятки. Нечему было завидовать.
Я много думала о тебе, о влюбленности, о возрасте, о том ощущении, когда проводишь вечер с парнем, который тебе нравится, но между вами еще ничего не ясно, вам просто хорошо и тепло друг с другом, он не предлагает тебе встречаться,
