Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не знаю, какой помнит меня мама, а она вряд ли признается, даже если я уточню. Могу предположить, что пятнадцатилетней – именно такой я уезжала из ее (из вашего когда-то общего) дома, чтобы никогда туда не вернуться. Я тоже помню ее разной – даже девятиклассницей, – у нее есть альбом с ее школьными фотографиями, в детстве я любила его рассматривать.
И тебя я помню не только таким, каким ты изображен на могильном камне. Мне кажется, я ощущаю тебя-ребенка, испуганного, чуждого мне, блуждающего по болотам, чтобы найти лягушек, мерзко квакающих, прыгающих, наслаждающихся пробуждением – окончанием зимовки. Найти – поймать сачком, принести домой, наблюдать. Опущенные плечи, худощавое тело, тонкие ноги, большие глаза, следящие за лягушкой. Это было летом, потом наступила осень. Неровно постриженная челка, белоснежная рубашка, алый галстук – пионерский. Ты поднимаешь правую руку, согнутую в локте, – она оказывается чуть выше головы. Твои пальцы выпрямлены и прижаты друг к другу. Ладонь обращена к голове ребром. «Всегда готов!»
Ты – старшеклассник. Готовишься к выпускным экзаменам. Ешь бутерброды с колбасой и сыром, которых сделал пятнадцать штук, чтобы целый день не выходить из комнаты, штудировать учебники, их поедая – не отвлекаясь понапрасну.
В день экзамена отключают горячую воду. Чертыхаешься – ты не позволяешь себе выйти с грязной головой просто на улицу, а тут – важный день, экзамен. Наливаешь воду в металлический таз, ставишь на газовую плиту, перебираешь приготовленную с вечера одежду. Просыпается твоя мама, суетится, говорит, что точно опоздаешь, если будешь мыть голову. Но ты хочешь мыть голову – настаиваешь. Мама вспоминает о том, что где-то слышала, что мыть голову перед экзаменом – плохая примета. Ты отвечаешь, что все это чушь собачья и что ты сам разберешься, где плохие приметы, а где хорошие. Мать машет рукой и уходит «заниматься хозяйством», да, так она и сказала. Ты завязываешь галстук и смотришься в зеркало – ощущаешь себя взрослым состоявшимся человеком, тебе даже обидно, что тебя с твоими способностями не взяли в университет без экзаменов.
Ты идешь по солнечным улицам майской Москвы. Проходишь мимо сталинской высотки на Котельнической набережной, киваешь встречным знакомым – Москва похожа на большую деревню, но ты не видел других населенных пунктов, поэтому с трудом представляешь, как живут в них люди. Я бы хотела тебя такого сфотографировать, чтобы потом, в 2023-м, какая-нибудь восемнадцатилетняя девочка, ностальгирующая по Советскому Союзу, встретила тебя в телеграм-канале «Старая Москва» и присвоила тебе выдуманную ею историю, коктейль из книг молодого Аксенова и фильмов моего любимого – нежного – Розова. Но тебя никто не фотографирует, ты проживаешь один из ласковых дней твоей красивой юности не запечатленным, тебе кажется, что у тебя все впереди, что молодость никогда не закончится, она толком для тебя и не началась.
Ты открываешь тяжелую школьную дверь. Держишь ее, пропуская улыбающихся девушек в ситцевых платьях. Ты тоже им улыбаешься – не показывая зубы, но углубляя чуть заметные ямочки на щеках. Твой класс уже в сборе. Кто-то трогает тебя за плечо, кто-то протягивает руку, чтобы ты пожал ее в знак приветствия. «Ого, ты в галстуке?» – говорит твой одноклассник в белой рубашке, верхние пуговицы которой расстегнуты. Ты отшучиваешься и нервно поправляешь галстук. «Мама завязывала?» – на тебя смотрит исподлобья девушка, с которой ты однажды ходил в кино, но чувствовал себя неловко, поэтому ни ты, ни она ни слова не сказали после просмотра фильма какого-то французского режиссера, так и проводил ее домой – в молчании. «Сам завязывал», – отвечаешь ты и проклинаешь утро, когда тебе пришла в голову идея завязать галстук.
Кричат твою фамилию. Ты заходишь в душную аудиторию. Волнуясь, спрашиваешь, можно ли открыть окно. «Пожалуйста, пожалуйста», – отвечает преподаватель, перемешивая билеты. Один из них тебе сегодня достанется. Ты подходишь к школьному окну – деревянная рама, – распахиваешь форточку, впускаешь запах акации вместе с гулом школьного двора. На секунду понимаешь, что это звуки и запахи счастья, что вот здесь, сейчас, нужно зафиксировать этот момент, потому что он больше никогда не повторится. Ты никогда не будешь сдавать в родной школе историю СССР.
Ты – выпускник исторического факультета. Ты окончил аспирантуру и тебя сразу же пригласили преподавать в вуз, потому что университету нужны молодые кадры, а ты был великолепным лектором и обаятельным человеком. Вокруг тебя собирались студентки, младше – лет на пять. Ты дал себе обещание, что не будешь ходить с ними на свидания, но, наблюдая за тем, с каким восхищением они на тебя смотрят, готов был отказаться от этой клятвы – считаются ли клятвы, данные самому себе?
Тебе приносили подарки – блокноты, шоколад, даже цветы. Ты тут же их передаривал – студенткам, тем, что посимпатичнее. Ты читал лекции без листочка, у тебя была феноменальная память на даты и имена, ты был жесток к каждому, кто такими способностями не обладал. «Нет, необходимо и число, и месяц, с крестьянской реформой имеет значение и число, и месяц, не только год», – говорил ты, поправляя синий галстук, перед тем как отправить студента на пересдачу. Ты искренне не понимал, как можно не влюбиться в историю, как можно не запомнить каждый день, месяц, год, не разгадывать причинно-следственные связи, не обнаруживать человеческие факторы, украшавшие и устрашавшие любое историческое происшествие.
Тебя звали на квартирники. Ты слушал чужое пение под гитару, а потом брал баян и играл то, что нравилось тебе. Студентки удивлялись тому, что ты прекрасно играешь на баяне, ведь баян – это не инструмент для красивого молодого человека с синим галстуком, баян – это инструмент подвыпившего деда с красным носом.
Ты исполнял музыку, написанную на стихи Исаковского. Ты любил Исаковского, потому что считал его одним из самых честных поэтов-фронтовиков, честных настолько, что твою любимую песню «Враги сожгли родную хату» запретили в 1945 году за «распространение пессимистических настроений». Ты знал об этом, ты любил об этом рассказывать. Ты говорил, что уважаешь Исаковского за человеческое в эпоху бесчеловечного, за последние две строфы этого большого стихотворения, где становится ясно, что солдат – не слуга Советского Союза, солдат – личность, солдат любил и был любим без разрешения товарища правительства. А медаль за город Будапешт «ему на фиг не сдалась», да, ты так и говорил – «на фиг», ты больше никогда не произносил это слово, только когда речь шла о стихотворении Исаковского.
Он пил – солдат, слуга народа,И с болью в сердце говорил:«Я шел к тебе четыре года,Я три державы покорил…»Хмелел солдат, слеза катилась,Слеза несбывшихся надежд,И на груди его светиласьМедаль за город Будапешт.Я смотрела на твое тело в гробу. Я к тебе подходила. Мне нужно было целовать тебя в лоб. Я не верила, что там – в гробу – ты. Они напялили на тебя дурацкий галстук, хотя умирал ты без него. Ты улыбался в гробу. Ты был очень счастливым.
Я захлебывалась слезами. К гробу подошла твоя студентка, которой было лет тридцать, я смотрела на нее почти как на старуху, но я знала, что она твоя студентка, – когда-то она брала меня за руку и водила по ступенькам университета, чтобы развлечь, чтобы спасти тебя от меня, отдала себя в жертву, чтобы ты смог спокойно поговорить с ее подругами.
«Он играл на баяне, помните? В таком же галстуке, с такой же улыбкой», – сказала кому-то твоя студентка, наблюдая за тобой в гробу.
