Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я очень люблю черно-белые фильмы. Наверное, так сильно, как ты любил черно-белые газеты. А мой муж не любит, старается их не смотреть. Сегодня – от неловкости – пошутила: «Правильно, зачем смотреть черно-белое кино! Деды не для того цветное телевидение изобретали!» И стало стыдно – перед тобой, перед дедами, перед телевидением, газетами и черно-белыми фильмами. Черная полоса, белая. Белая полоса, черная.
Девятого мая 1945 года в 21:20 Левитану и представителю Всесоюзного комитета радио Алексею Пузину в Кремле вручают последний военный приказ об окончательной победе над Германией. Их задача – зачитать этот приказ на радиостудии. От Кремля до студии – пятнадцать минут пешком. Но на Красной площади – огромная толпа. «Товарищи, пропустите! У нас срочное дело, товарищи!» – «Какие срочные дела? Сейчас по радио приказ будут передавать, салют будет. Стойте себе и слушайте». Не сумев пробиться через праздничную толпу, Левитан и Пузин вышли в эфир из кремлевской студии, куда бежали по кремлевским коридорам – чтобы без всякой задержки.
Я люблю эти истории из Советского Союза – за их трепет и кинематографичность. Я люблю эту жизнь – на черно-белой киноленте. Я хочу купить пленку для моего фотоаппарата – черно-белую. Жаль, я уже не смогу сфотографировать тебя. Но у меня есть твои снимки, а еще твои снимки есть в газетах.
Глава седьмая
Где же твой папочка?
– Где же твой папочка? Почему он так давно не заходит?
Я смотрю на продавщицу в газетном киоске, щурюсь в окошко, наблюдаю за рассеянной улыбкой той, что продала мне последний номер журнала «Молоток». Где же мой папочка? Почему он так давно не заходит?
Каждая коробка с фломастерами, каждая подделка куклы Барби разглядывают меня в ожидании. В глазах всех звезд из журнала «Все звезды» застыл вопрос.
Хватаю журнал. Бегу по грязным улицам маленького города, сапоги хлюпают, на джинсах остаются пятна, джинсы становятся похожи на звездное небо. Я вдыхаю запах типографской краски журнала «Молоток», хочу как можно скорее оказаться дома – раствориться в чужой жизни, забыть о своей.
Мой папа умер три недели назад. Я не до конца оправилась. Я еще не знаю, что невозможно «оправиться» – «до конца». Я листаю журнал, но не могу сосредоточиться – разве способна жизнь кого-то далекого отвлечь от смерти близкого?
Мама разрешила мне покупать журнал «Молоток» только неделю назад. После смерти папы она все мне разрешает – у нее нет сил со мной бороться, она сражается с апатией и болью. Журнал «Молоток» разговаривает со мной на одном языке, я знаю, что журнал «Молоток» – мой настоящий друг.
Мой папа читал газеты каждый день. Мой папа каждый день посылал меня в газетный ларек на улице Кондаурова, советского военнослужащего, вернувшегося в наш с отцом маленький город, ни в одном городе мира нет улицы Кондаурова, только в нашем – маленьком – есть. «Какая нужна?» – «Советская Россия». – «А „Сегодня“?» – «"Сегодня" мой папа не читает». – «Точно! Передавай привет папочке, пусть почаще заходит».
Папа ходил на рыбалку. Папа ловил рыбу. Папа сушил рыбу. Заворачивал ее в черно-белую газету. В «Советскую Россию».
Когда папа умер, о нем написали в газете. Но не в той, главной, его любимой, а в маленькой. Эта газета выходила только в нашем крошечном городе, ее читали бабушки на скамейках, а рыночные продавщицы стелили ее на асфальт, чтобы не пачкать обувь, которую будут мерить дошкольники и подростки. Газета называлась «Читай», а все называли ее «Читай-ка», облюбовывали. Папины фамилия, имя и отчество в черном квадрате. На его фамилию, имя, отчество наступали чистой – белой – подошвой, старались не заступить на – черное – грязное.
Глава восьмая
Мимоза
На восьмое марта маме дарили тюльпаны. С двадцать третьего февраля до восьмого марта во всех вазах в доме стояла мимоза, но не потому, что мы ее покупали, и не потому, что кто-то решил поздравить маму заранее. Мимозу дарили тебе на двадцать третье февраля благодарные коллеги и ученики.
Эта мимоза, принесенная тобой в последние дни зимы, когда жители нашего южного города сменили теплые сапоги на ботинки, но снег еще заглядывал к нам с улицы на твоей шапке, мне – как верующим верба.
Первый раз ты принес мимозу вместе с энциклопедией, которая называлась «Живой мир». Мне понравилось, что не животный, а именно – живой. Энциклопедия была бирюзового цвета, с тигром, пандой и осьминогами на обложке. Эта книга – моя самая любимая в детстве. Мне нравилось, что с каждой страницы на меня смотрели те, кто населяют огромную землю вместе с нами, людьми. Мне нравилось, что в мире есть не только борющийся с засухой летом и сильными ветрами зимой пыльный город Азов, но и Австралия – с коалами и колибри, Америка – Южная и Северная, Полюса – Южный – с пингвинами и Северный – с белыми медведями. Я забиралась с ногами в плетеное кресло, раскрывала на коленях атлас живого мира и в перерывах нюхала подаренную тебе мимозу. Это был запах настоящего счастья.
Ты брал с собой – на улицу – меня и мимозу. Мы ходили по разным местам нашего города – с мимозой и фотоаппаратом. У меня был разноцветный зонт – не от дождя, а от южной жары. Я прикрывалась им и в марте, и в апреле. Тогда казалось, что в Ростовской области и в марте, и в апреле было жарко. Но жарко – не было. Было солнечно и счастливо, от солнца и от счастья нужен зонт, чтобы эти солнце и счастье сберечь. Для солнца, счастья и мимозы нужен фотоаппарат, чтобы зафиксировать солнце, счастье и мимозу. У тебя фотоаппарат был и мимоза – тоже была.
Мимоза переставала цвести в середине апреля. Тебе переставали дарить ее в середине марта. Апрель – мой самый любимый месяц в году, а в мае у тебя день рождения (я знаю одного человека, который запоминает все дни рождения на земле и у каждого нового знакомого спрашивает, когда тот родился, – чтобы соотнести с месяцем и датой и утвердить – по личному календарю). Всякий раз, когда я читаю книгу, где упоминается день и месяц, – я соотношу их с твоим и моим календарем, календарем, после твоей смерти ставшим нашим. Это привычка из детства – из дней мимозы и энциклопедии «Живой мир», где животные просыпались, ели, охотились, меняли окрас, размножались – в конкретное время, в конкретный месяц. Приходя в библиотеку и расписываясь на формуляре, я всегда смотрю на последнюю дату, написанную до моей, – пытаюсь вспомнить, чем я занималась, когда эту книгу держали в руках предпоследний раз. Однажды наткнулась на дату твоей смерти – книгу не брали больше пятнадцати лет. Книга была о шестидесятых – о космосе, ракетах, звездах и Юрии Гагарине. Я прочитала ее четыре раза. Я ее полюбила.
Восьмое марта, мимоза, Юрий Гагарин, ракеты. Реки и море. Южные реки, Азовское море. «Ракетой» назывался скоростной теплоход, на котором мы с тобой катались, когда в Ростовской области открывалась навигация. Мы плавали по Дону – из Азова в Таганрог, в Ейск, в Мариуполь, в Керчь, в Старочеркасскую, в Каменск-Шахтинский. Я не помню ничего, кроме водного простора, кроме ветра – в твоих волосах. Помню названия – такие они красивые, а я так давно не была в этих местах – исследовала другие, российские и заграничные. Плавала по Волге и Босфору, по Дунаю и Каме, по Гранд-каналу и Москве-реке, по Сене и Неве, по Влтаве и Мораве. Я была там, где ты никогда не бывал. Я росла там, где ты праздновал свою юность и зрелость. Я хотела бы взять тебя в каждое место, в каждую реку.
Когда ты родился, Гагарин был еще жив. Кажется, в честь его полета и назвали скоростные теплоходы на подводных крыльях. Юрий Гагарин никогда не был на Азовском море и в станице Староминская, которую ты любил особой любовью. Юрий Гагарин был в Чехословакии, Финляндии, Англии, Болгарии, Египте, Польше, Венгрии, Индии, на Цейлоне, в Афганистане, Франции, Америке, еще в восемнадцати странах и в космосе, но никогда не был на Азовском море.
Недавно я прочитала, что Елизавета II – вопреки этикету – сфотографировалась на память с Гагариным. Она
