Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ночь с 21 на 22 февраля 2015 года
С трудом вспоминаю, в каком году тебя не стало. Хорошо помню только день и месяц, но какое они имеют значение? Кажется, после твоей смерти прошло лет десять. Я не помню, как обращалась к тебе: отец, папа, папочка? Первое и последнее – вряд ли. «Отец» – слишком официально для меня малолетней, «папочка» слишком по-детски, по-женски, слишком не-к-тебе, такому строгому, решительному. Всегда просто, нежно: папа.
Папа, я соскучилась. Папа, ты моя всегдашняя негласная защита. От бытовых проблем, от злых языков, от критики, от внешнего мира. Я ношу тебя в себе, рассказывая другим выдуманные факты. Только во мне, только со мной ты настоящий.
Я помню каждую пьянку, после которой, обливаясь слезами, говорила: «Я скучаю по папе». Сочувственные взгляды, сдержанные прикосновения чужих рук – знак поддержки? Я не знаю, что болтала о тебе этим другим, существование которых было не таким значительным, как отсутствие тебя. Ты – мой пьяный монолог. Всякий раз, когда чувствую возле себя другого (чужого) мужчину, говорю о тебе. И другие – чужие – становятся еще дальше. Сегодня я решила написать тебе, потому что провела ночь у парня, который ждал от меня не разговоров – физической близости. А мне нужен был монолог. Как только выговорилась – парень стал омерзителен. Как и многие другие до него. Ты – мое неумение находиться с мужчиной. Я всегда ищу в нем тебя – мой выдуманный идеал.
Папа, а ведь я совсем тебя не знала, никогда не представляла, какой ты. Всегда – выдумывала. С ума сойти: за жизнь ты сменил нескольких жен, воспитал семерых детей, застал пятерых внуков. Рядом с тобой всегда были те, кто тебя любил. Кого ты любил. Сила притяжения, из-за которой мама будет одинока всю жизнь и никогда не полюбит никого больше, чем тебя. Как она могла выйти за тебя? От отчаяния? От упущенных возможностей (выходила замуж тридцатилетней, за человека, который был старше нее на несколько десятков лет)? Почему так вышло? Я не могу у нее об этом спросить, но надо бы. Мне необходимо знать.
Я путаюсь в датах. Я не знаю, сколько исполнилось тебе, когда я родилась. Я хочу представлять тебя двадцатидвухлетним. Я хочу полную стенограмму твоей жизни. Я же ничего о тебе не знаю.
Ко мне на работу приходят люди, которые ищут родственников, эмигрировавших или репрессированных много лет назад. Бабушки, прабабушки, деды, прадеды… Одна женщина – тучная, с дрожащим голосом, в очках – искала отца. Я думала, она хочет узнать, как папа погиб. Но нет, умер дома – у нее на руках. Искала по книгам и чужим воспоминаниям его потерянную молодость, о которой он никогда не рассказывал. Или она не решилась спросить. Воскрешала по крупицам, как настоящая исследовательница, чужую биографию. Родную биографию.
Я ничего не знаю о твоей молодости. Не решилась спросить.
Мне, кажется, пять. Пожелтевшие фотографии в твоем фотоальбоме, который совсем не похож на пухлые и пыльные мамины – тонкий, – листаешь – несколько карточек, выставленных в только тебе понятном порядке. Останавливаешься на одной, разворачиваешь ко мне:
– Это твой дед.
Понимаю весь твой страх, чувствую твою боль, знаю, что ты хочешь мне передать то, к чему я не готова. Идиотский смешок:
– Он сдох уже?
Твоя обида. Опущенные ресницы:
– Не говори так. Погиб. Он – погиб.
– Ну сдох, погиб – какая разница?
Мое неумение говорить необходимые слова в нужные моменты. Знал бы ты, как мне стыдно за себя! Как страшно оттого, что не спросила, что не узнала, что не поняла! Нет же – поняла. Постеснялась сказать о чувстве. С того момента о чувствах я не говорила никому и никогда.
Глава девятая
Шахматы
Надо бы мне проехаться по нашему с тобой городу, прогуляться по его улицам, съездить в другие города Ростовской области, сходить к тебе на могилу. Поработать с памятью – через общую местность. Но я не уверена, что у меня есть на это время.
Завтра начнется лето 2023 года, я дала себе задание – дописать эти письма к тебе до сентября, но мне тяжело с ними расставаться, мне сложно перестать писать тебе, как и невыносимо – ехать в поезде в Ростовскую область (самолеты туда не летают с прошлого года). Я не люблю поезда, но начинаю с нежностью относиться к маленьким городам в этой большой стране. Думаю, что-то похожее произошло и у тебя, когда ты – вступив в пятый брак – решился переехать из Москвы в маленький Азов. Нажимать на кнопки баяна и клавиши аккордеона, лишить детей столичной гимназии и обречь на лучшую, но все же – провинциальную – школу в центре маленького городка, ездить на раскопки, косить траву, вдыхать утренний запах – росы и сенокоса, не думать о том, покинет ли этот город когда-нибудь твоя дочь или останется в нем навсегда – не перечить мужу, рожать детей и работать в библиотеке имени Штанько на улице Московской; думать только о себе, счастливом, – бодро орудуя рычагом коробки передач, ехать на озеро Соленое и на море – Азовское. А еще – играть в шахматы. И учить играть детей, своих детей.
Мне нравилось наблюдать за тем, как ты играешь в шахматы – с твоими студентами, коллегами, друзьями. Ты сосредоточен, но улыбчив. Задумчивость, кажется, красива всегда, но тебе она шла особенно – потому что ты размышлял по-настоящему, не пытаясь представить, как это будет смотреться со стороны, как за тобой будут следить влюбленными глазами. Я люблю это в людях – когда они не задумываются о том, как выглядят, а просто чем-то увлечены и красивы в своей увлеченности.
Мне нравится наблюдать за наступлением лета. Мне очень хотелось писать о тебе именно сейчас – в первый день лета. Видеть, как этот первый день лета начинается на моих глазах. Я легла в два часа ночи, встала в шесть, чтобы написать тебе, написала очень мало, но это рождалось долго – и ценно, что родилось. Сейчас девять утра. Мой телефон уже отзывается уведомлениями от проснувшихся друзей – поздравляют с летом, все они лета очень ждали. Я никому не отвечаю, потому что хочу написать еще немножечко о тебе, о том, как ты играл в шахматы и был красив, играя.
Потом я лягу спать – всего на час, – встану и буду собираться на работу. Такой у меня первый день лета, такая у меня жизнь сейчас – не слишком свободная, но счастливая.
Я живу на двадцать седьмом этаже с мужем, а еще у меня есть съемная квартира, за которую я до сих пор плачу хозяйке, – на третьем. В съемной квартире в окнах видно деревья – они уже зеленые, шелестящие и очень красивые. Я была счастлива просыпаться в той квартире и видеть деревья.
На двадцать седьмом этаже мир ощущается иначе – отсюда видны не деревья, а целый лес – Измайловский. А еще можно наблюдать – с высоты – за рассветами, закатами и грозой. Надеюсь, этим летом гроза будет часто – я люблю наблюдать за грозой и ураганами.
Мне нравятся слова «слобода» и «погост», есть в них что-то особенное. Хочется произносить их бесконечно.
Мне нравится, как ходит слон, а еще – конь. Я сидела у тебя на коленях в три года, на столе – шахматы. Я ходила конем, потому что знала, как ходит конь. Один-два-три. Эти шахматы были дорогими, их тебе подарили в безденежное время благодарные – и богатые – ученики. Их можно было продать, но, кажется, тебе не пришло это в голову, потому что шахматы – это святое. Да и любили мы эти огромные фигурки, эту доску – на весь стол. Было какое-то волшебство в том, чтобы их переставлять, открывать этот магический сундук, обшитый изнутри синим бархатом.
Я не знаю, где они сейчас, эти шахматы. Наверное, дома. Там, куда не летают самолеты, и там, где находится твоя могила. Не на погосте, но и не в столице.
Часть пятая
Глава первая
Сиротство не бывает не вечным
«Вдовство не вечно, а вот сиротство не бывает не вечным, боль на всю жизнь» – она услышала это от классной руководительницы на похоронах отца. На похоронах отца кто-то из мэрии, из уважаемых людей города, из уважающих ее папу людей, сказал ее матери: «Вы учтите, что это и ваше место тоже». Этот уважаемый человек совсем не уважал ее горе. Она расплакалась, захлебывалась, глотала слезы – соленые, жалкие.
«Место» – ей нравилось это слово, ей казалось, что у каждого должно
