Письма к отцу - Таня Климова

Она знала, что ее отец погиб из-за того, что люди не могли договориться: чтобы что-то доказать другому человеку, необходимо было совершать страшные преступления. Со смерти отца прошло больше пятнадцати лет. Мир по-прежнему невыносим – люди снова совершают преступления и опять – день за днем – экран ее айфона загорается уведомлениями о новых смертях.

Одна из квартир, в которых она жила, когда переехала в Москву, находилась на 1-й Дубровской улице. Она сняла эту квартиру, потому что улица показалась очень знакомой, родной – до боли. Только потом, в двадцатилетие теракта на «Норд-Осте», она поняла, что видела эту улицу в детстве по телевизору – там стояли милицейские машины и кареты скорой помощи.

Один из ее парней жил по соседству с захваченным зданием Театрального центра, второй был родом из Буденновска и пересказывал разговоры очевидцев о том, как террористы захватили районную больницу. В четыре года он слышал имя Шамиля Басаева чаще, чем свое. Ее однокурсница должна была взорваться 29 марта 2010 года на станции «Лубянка», но не взорвалась – зацепилась юбкой за эскалатор, порвала молнию и опоздала на подорванный поезд. Первой парой была нервная контрольная по латыни, где разрешалось отвечать на звонки мобильного телефона – хлопали двери кабинета, раздавались приглушенные «Я в порядке». Однокурсница эту контрольную пересдала.

Она ощущала, что терроризм навсегда в подкорке ее ровесников, что никто никогда не будет в безопасности – ни в родном городе, ни под землей, ни на небе, – везде есть что-то, что готово тебя уничтожить, что-то, что управляется взрослым человеком.

Глава четвертая

В запахе медикаментов

У отца случился инфаркт. Так сказала ей мама. Это что-то страшное, потому что с сердцем, – так чувствовала девятилетняя она.

Вчера она впервые влюбилась, потому что увидела одноклассника на похоронах его дедушки – он стоял, держась за перила, на лестнице своего двухэтажного дома. Во дворе находился гроб, он не подходил к гробу. На нем была белая футболка, на груди, около выпирающих ключиц, висел серебряный крестик. Она разделяла его скорбь, он был в этой скорби красив.

Сегодня скорбь у нее – она едет с матерью в больницу к отцу.

В больнице запах медикаментов. На подоконниках стоят цветы. Она думает о том, что их кто-то поливает каждое утро, невзирая на боль и смерть, что царят в этом странном помещении. А может быть, взаимодействие с этими цветами и есть победа над смертью.

Папа лежал под капельницей и улыбался. Папа радовался их приходу. Она никогда не видела его таким довольным и беспомощным. Она знала, что у отца уже второй инфаркт в жизни, но не допускала мысли о том, что он может умереть – не умер же от первого, не умрет и от второго, отцы вообще не умирают, а живут вечно.

– Подай очки, – шептал он, она протягивала ему его очки. Он их надевал и внимательно ее рассматривал. В этот момент она явственно ощутила, что отец может умереть, ее пальцы задрожали.

Они приходили в больницу почти каждый будний день. Мама забирала ее из школы, потом брала за руку, и они шли в больницу – к отцу. Ей не хотелось туда идти, она мечтала оказаться дома и увидеть папу в привычной обстановке – без капельниц, дрожащего и шумящего лифта с кнопками, которые в этой больнице никто не догадался поджечь, и они выглядели как новенькие.

Она проводила много времени в холле – там запах медикаментов казался не таким сильным и можно было читать книгу, наблюдая за тем, как на диваны, вздыхая, усаживаются люди, аккуратно положив рядом костыли, как бережно гладят руки этих людей родственники, как много во всем больничном мире тоски и любви.

Она знала, что вряд ли будет старой и немощной, и не могла поверить, что когда-то посетители этой больницы тоже были девятилетними, тоже – с жалостью, нежностью и отвращением – смотрели на инвалидов и стариков, тоже думали о том, что впереди – целая жизнь, наполненная приключениями и радостью.

Она смотрела вглубь коридора из холла. Коридор – узкий, лакированный, звонкий, бесконечный – навевал тоску и желание сбежать. В конце коридора шел отец – в непривычных тапках, не домашних, купленных специально для этой больницы, с чужой походкой, медленной, аккуратной, с новой улыбкой – осторожной и виноватой. Отец приближался к ней, отец хотел ей что-то сказать. Она спрятала глаза в книге, не ответив на его рассеянный взгляд. Всякий раз, когда – через десять, пятнадцать лет – она вспоминала о смерти отца, умершего не в этой больнице, но потом, без нее, в одиночестве, от страшного взрыва, она представляла его таким, каким обнаружила в этой пахнущей старостью и смертью больнице. Ей было невыносимо, что она не ответила тогда на этот рассеянный взгляд.

На похоронах отца она вспомнила об этой больнице. Вспомнила о том, что многие жители их маленького города в таких пахнущих медикаментами, звенящих дрожащими лифтами больницах родились. Решила, что они в этих больницах и умрут. Из этих больниц будут звонить родственникам и сообщать об их смерти. Возможно, кого-то в этих больницах будут отпевать, но такое случится вряд ли – скорее, их тела отправят домой, а отпевание произойдет во дворе их дома. В их маленьком городе отпевают прямо в домах – если они частные, или в подъездах, если они многоквартирные. Если в частном доме присутствует смерть, то калитка не запирается, открывается настежь, чтобы туда мог зайти каждый, кто захочет – помянуть, посмотреть на мертвеца.

Она рассматривала мертвое тело отца и вспоминала о том, что они с братом иногда забывали запереть калитку их частного дома. Эта распахнутая калитка напоминала о смерти всякому, кто случайно около нее оказывался. Потом, когда страх смерти стал для нее постоянным спутником, товарищем, другом и врагом, она следила за тем, чтобы калитка была плотно заперта, чтобы не навлечь, не накаркать, не впустить в дом эту смерть.

Ночь с 24 на 25 февраля 2015 года

Сегодня была в театре, вернее, в сахаровском центре. Ходила на постановку второй раз (первый был в прошлом году). За последние два года посмотрела только этот спектакль. Зато дважды.

Актеры (они же режиссеры) – недавние выпускники ГИТИСа. Их двое – парень и девушка. И они любят. Любят Осипа Мандельштама. Спектакль посвящен отношениям Осипа и Надежды, его жены. Не будь Надежды Мандельштам в жизни Осипа – он умер бы сразу. От неумения жить в быту, без поддержки, без того, кто воспринимал его всерьез и любил его за него самого. Знаешь, папа, милый мой папа, то, что было между ними, это – настоящая любовь. Та, которая не ищет своего, не превозносится, все переносит.

Размышляя о судьбе Мандельштама, я долго не могла понять: как это он, неказистый, смешливый, не знающий жизни, не умеющий эту жизнь проживать (в практическом смысле), перенес страшное испытание – предательство своей страны, несправедливое наказание? А потом осознала: с ним всегда была его Надя. Та, которая заменила ему безумных и верных (ли?) друзей из «Бродячей собаки», заставила забыть неразделенные влюбленности в Цветаеву и других женщин. Та, что прошла с ним весь путь – от первого ареста до последнего. Та, что хранила в кастрюлях его рукописи, не дала им погибнуть. Наконец, та, что бежала вниз по лестнице больницы, из окна которой он однажды выпрыгнул, бежала, рыдая, молясь, сжимая в руках его пиджак – успела ухватиться.

Ей было некогда думать о том, достоин ли он ее. О том, какой он, этот Осип Мандельштам. Она просто любила. Любила человека больше идеи человека. И он – любил. Потому что отдавали, потому что были рядом, потому что жертвовали.

Папа! Я никогда никем не жертвовала. Я никогда никого не любила. Гордилась, превозносилась, искала своего. Даже по отношению к тебе. Даже по отношению к маме – сейчас! А вы – терпели. Вы любили меня не за любовь (которой от меня было не дождаться), а за то, что я ваша дочь.

Вчера (отчего-то!) по дороге домой несколько раз прочитала «Отче наш». Сегодня (случайно!) цитирую верлибры Нового завета. Что же это, откуда во мне? Утром дерзила парню, которому я нравлюсь, сравнивала себя с ним и чувствовала грызущее, тоскливое, страшное «я лучше него». Никак не могла от этого ощущения избавиться. Съездила на спектакль, поужинала с подругами.

Тебя не стало раньше, чем я открыла для себя Осипа Мандельштама. Но помню голос,