Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она понимает Мура. Мура и собственного брата, с трудом съехавшего от матери в двадцать семь («Младшие в семье должны жить с родителями всегда»), за жизнь которого она не может не переживать. Они любят мать, но какой-то нервной, кроваво-красной, не-рвущейся, тянущейся, резиновой любовью.
Она выходила из кабинета отца, из его библиотеки. Она пряталась там от матери, даже когда он уже умер, нервно теребила щеколду. Мать сидела на кухне и капала корвалол в стакан с водой. Хваталась за сердце. Вытирала слезы платком. Шумно вздыхала. Насупленно смотрела на нее. Потом взгляд становился виноватым. «Мать всегда у вас плохая», «Мать всегда во всем виновата», «Только отец хороший, правильно?», «Вас отец или мать растили? Кто? Я одна вас ращу!», «Никакого уважения к матери!». Она знала, что уважения не добиться, если его отчаянно выпрашивать, но жалела мать за то, что та не подозревала об этом, за то, что готова была уничтожить весь мир от собственной обиды, от потребностей, которые не удовлетворили ни дедушка с бабушкой, ни прабабушка – с последней мама часто оставалась в детстве. В маме плакал не взрослый человек, а ребенок – брошенный всеми, оставленный на произвол судьбы. Взрослыми должны были стать ее дети, заменить ей умерших родителей и мужа. Не прятаться, не разговаривать на равных, а смотреть сверху вниз – с поддержкой и принятием.
Глава шестая
Поздний ребенок
Юная дочь делает пенсионера молодым отцом. Молодая жена поддерживает самооценку опытного лектора – подтверждает его мудрость, его обаяние. Зрелым мужчинам необходимы женщины младше них.
Зрелые мужчины умирают, оставляя своих – юных – женщин стареть. Стареть некрасиво, стареть в одиночестве, мечтать о том, что старость не наступит никогда, и удивляться себе, стареющей. «Я поняла, что моя сестра постарела, когда перестала красить волосы», – говорила кому-то ее мама о ее тете. Тетю никогда не заботило, как она будет выглядеть, она никогда не стыдилась и не стыдила. В отличие от своей сестры, ее мать всегда размышляла о том, что подумают люди, выстраивала от чужих решений и мнений стратегию существования.
Она как-то вызывала такси в аэропорт. Мама ее провожала – садилась в такси с ней. Водитель помог с чемоданом и сел за руль. Ему позвонили и, кажется, спросили, кого он везет. Водитель ответил: «Девушку и пожилую женщину». Так она поняла, что ее мать – уже – пожилая женщина. Мама слышала эту реплику зрелого мужчины? Каково ей быть пожилой женщиной?
Она знала, что фиксация старения должна произойти неожиданно для тех, кто всегда хвастался своей молодостью и свежестью, потому что чаще всего находился среди представителей старших поколений. Она ехала в том такси и переживала за мать, которая делала вид, что ничего не произошло и что так и должно быть – девушка и пожилая женщина.
Она думала о том, что отец прожил целую жизнь до того момента, как встретил маму, что его мертвые жены могли бы рассказать ей много интересного, благодаря их свидетельствам она бы составила полный – возможно, не комплиментарный – портрет отца. Отец никогда не записывал ничего о собственной жизни, она не понимала почему, ей казалось, что любая жизнь достойна того, чтобы ее зафиксировать, она поверить не могла, что отец не оставил ни дневников, ни записок, ни мемуаров, ничего – просто умер, просто ушел в пустоту, в небытие, остался загадкой для нее, для ее матери, для еще живых – других – детей, которые тоже ничего не записывают и не пытаются воскресить отца.
Поздний ребенок придумывает молодость родителей по фотографиям. Она не знает ни одного из тех мужчин и женщин, рядом с которыми запечатлен отец на групповых фото. Она видит, что он всегда с фотоаппаратом, но фотоаппарат висит у него на шее, а фотографирует его – на этих групповых фото – кто-то другой. Не жирно ли – думает она – в Советском Союзе два фотоаппарата на одну компанию? Или все это байки – до перестройки жить было лучше, было веселее?
На всех фотографиях отец стоит сбоку, никогда не находится в центре. Она знает, что чаще всего сбоку стоят те, на ком компания держится – они пропускают в центр скромных, неприметных, их подгоняют: «Любочка, становитесь! Андрей, давай сюда, к Любе». Руки отца уже не находятся в движении, но она чувствует, что перед этими групповыми снимками он активно жестикулировал. Отец застывает в полуулыбке, смотрит в объектив, прямо в глаза ей – дочери, которая родится спустя тридцать лет после этой фотографии. Возможно, он думает о другой дочери, той, что появилась на свет совсем недавно, дочери, ставшей его ранней, первой ошибкой молодости – он так и не женился на ее матери. А может, он не думает ни о чем – ощущает голод, и в этой полуулыбке скрывается не блаженство и гармония, а нетерпение – когда обед?
На фотографиях она видит отца московским, столичным. Она никогда его таким не наблюдала, – для нее отец – житель маленького городка на юге, занимающийся сельским хозяйством, косящий траву, пропадающий за книгами в собственном кабинете, который называется библиотекой. Он сам выбрал для себя эту уютную реальность маленького города. Она сбежала из той реальности, которую он выбрал для них, – в столицу. Он сменил хрущевку на одноэтажный дом. Она променяла одноэтажный дом на квартиру на двадцать седьмом этаже, откуда виднелась часть Москвы – совсем маленькая ее часть. «Москва сильно разрослась, папочка», – хотела бы она написать ему в письме или в сообщении.
Она иногда думает о том, что тоже уехала бы куда-нибудь подальше от прогресса, купила бы дом в российской глубинке и жила бы на тысячу рублей в неделю, а не в сутки. Но она знает, что это всего лишь поза, что ей слишком комфортно в городе, удовлетворяющем ее потребности в красоте и уюте. «Но не в стабильности и безопасности», – записала бы она с ухмылкой в дневнике или в длинном письме другу, но она не ведет ни дневника, ни переписки.
Нужно много работать, чтобы содержать себя в городе. Она и работает – очень много. Она иногда скучает по тем дням, когда у нее не было ни одного дела за целый день, когда она праздно бродила по улицам, мечтала, придумывала сюжеты рассказов, заходила в кафе на чашку кофе и сидела в этом кафе столько, сколько ей хотелось, – никуда не опаздывая, ни к кому не спеша. Она понимала, почему люди, познавшие мегаполисы, выбирают жизнь в русской глубинке, – есть в этом какой-то эскапизм и особенное наслаждение – знать каждого соседа, каждому кивать при встрече, часами рассматривать банки кофе в местной «Пятерочке», прогуливаться по парку, лесу, около реки. Провинциальная Россия – очень красивая. Она это знает, она часто бывала в провинциальной России. Редко в домах, чаще – гуляла по лесу, по кромке берега.
Свидетельств отцовской молодости оставалось не так много, но она увезла с собой в Москву абсолютно все фотографии юного папы. Она знала, что снимки могли бы с удовольствием разглядывать мама или брат, но ничего не могла с собой поделать – эти свидетельства были ей необходимы, она хотела присвоить их, она их присвоила. Фотографии отца висели на ее стене в общежитии, в первом московском доме. Когда она съехала оттуда, фотографии оказались в чемодане, потом в тумбочке, потом в папке с документами. Сейчас они лежат на дне какой-то сумки. Она знает, как эта сумка выглядит, и факт, что эта сумка существует, делает ее жизнь лучше.
Друзья часто показывают ей видеозаписи собственного детства – посмотри, каким смешным я был, когда мне исполнилось семь. Она завидует друзьям – видеосвидетельств ее детства не случилось. Купить видеокамеру отцу почему-то не пришло в голову, хотя он мог, конечно, мог – у него были связи, да и получилось бы накопить на приличную, а копить он умел и любил. Кажется, отец во всех отношениях оставался советским человеком – он не принял нововведения девяностых и вообще странно, что в эти девяностые жил. В ее воображении отец как будто
