Письма к отцу - Таня Климова

Она завидовала друзьям, потому что видеокамера – это хороший способ самопознания. Ты наблюдаешь за собой, ты видишь то, каким предстаешь окружающим, какие у тебя невольные жесты, ужимки, повадки. Ее папу никогда не снимали на видеокамеру – он не знал, каким его видят другие, и отдавал себе отчет в том, что это мимолетное – то, что могло сохраниться навсегда, – забудется. Дочь через пятнадцать лет после его смерти будет судорожно вспоминать, какой рукой он писал и как держал в пальцах ручку – ей это зачем-то понадобится.

Глава седьмая

Весна и лето

После смерти отца она окончила школу, потом – институт. Так – в одной строчке – пишется в какой-нибудь краткой биографии или даже на страничке в «Википедии», которую читают либо те, кто в тебя влюблен, либо те, кто берет у тебя интервью. Но окончить школу и институт не так просто, для этого требуется время. Долгие годы сидения за голубой партой с облупленной краской – ее каждый август подкрашивала их классная руководительница на субботнике с несколькими добровольцами. Длинные месяцы поздних возвращений на трясущейся маршрутке домой – сквозь ветра, сумерки, обледеневшие деревья, грязь на ботинках и пятничную беспросветность, когда в расписании подряд два урока алгебры, а за ними – сразу – два труда. Бесконечно тянущиеся дни, которые она фиксировала в личном дневнике в час между собакой и волком, когда ночь переходила в утро, а страхи выползали из щелей, стыд – за себя, за других, за будущее – сочился, вливался в нее, отдавался бьющимся сердцем и дрожащими руками. В школе она всегда ощущала себя одинокой, хотя рядом были одноклассники, друзья, подруги. В институт она ходила с радостью, потому что любила некоторые предметы и некоторых преподавателей, во время учебы она часто была влюблена – в писательство, в литературу, в одного – нет, даже двух – человек, которых она видела каждый день и ради которых жила, хотя не вполне это осознавала.

Каждое лето она проводила в родном городе. В этот город еще приезжали ее друзья, те, кто жил на ее улице, те, кого она знала с раннего детства. Они встречались каждый день, они встречали каждый день ее – перед тем как она уедет на целый год, чтобы потом к ним вернуться. Она любила город детства, она часто о нем вспоминала, она жила им, хотя чувствовала, что вряд ли бы вернулась туда навсегда.

Она жалела, что с пятнадцати лет больше не могла застать весну в своем южном городе, весну всегда нужно было проводить либо в Москве, либо в других городах – еще ею невиданных. Она скучала по весне так, как могла бы скучать по отцу (если бы тогда умела называть свои чувства), – по улице с крошечными домами стелился приятный, в голубой дымке, туман, и пахло костром. Она спускалась к реке, слушая музыку в кассетном плеере, – сейчас, при айфонах и беспроводных наушниках – он кажется страшно неудобным, да и поверить невозможно, что она такой динозавр – слушала музыку еще на кассетном плеере. Она мечтала, слушая музыку, о том, что в ее мире сможет появиться тот, кто ее защитит, что те знакомые, в которых она сейчас – втайне – влюблена, тоже ее любят. Удивительно, но каждая ее мечта осуществилась – те, в кого она была влюблена тогда, в ранней, первой юности, ответили ей в юности второй, поздней, признаваясь ей в том, что ее влюбленность была взаимна. После этого ей казалось, что понятие «неразделенная любовь» – какая-то глупая выдумка, страшная нелепость.

Весной в ее южном городе цвели тюльпаны. Они росли прямо в саду у мамы, мама о них заботилась – думала о них, их поливала. Они росли еще при отце и, кажется, появились в этом саду задолго до ее рождения. Для матери они – символ стабильности, доказательство того, что жизнь вечна, что все становится на круги своя с началом весны, что можно понять жизнь и смириться с нею, такой сложной и неблагодарной, зная, что в новую весну в твоем саду зацветут новые тюльпаны.

Весной в ее южном городе цвели черемуха и вишневые сады. Это было очень красиво, это вдохновляло на чтение романтических историй и на то, чтобы эти истории записывать. Она не старалась фиксировать их на бумаге, но снова и снова переживала в воображении. В Литинституте она почти не писала ничего романтического, ничего про отношения мужчины и женщины, словно боялась доверить чужим и незнакомым личное и интимное, ей казалось, что рано или поздно ее раскроют, что именно это позволит перестать ей быть загадочной и томной – такой, какой она себе себя представляла, такой, какую она себя любила.

Лето в волшебном, далеком от Москвы городке было иным. Летом можно было купаться в речке или на Азовском море, можно было бродить по улицам Азова, Ростова или Таганрога – наступать на плавящийся от жары асфальт босоножками с небольшим каблуком, каблук в этот асфальт окунался, в нем пропадал.

Летом она была влюблена каждый день и каждую ночь. Ей важно было запомнить лето, она записывала каждое лето в дневнике, она боялась, что лето уйдет и больше никогда не повторится. Даже сейчас – именно сегодня – у нее лето, оно началось для нее всего двадцать дней назад, а она уже грустит оттого, что оно скоро закончится. Она бы хотела, чтобы тот, кто читает эти строчки прямо сейчас, тоже переживал летний день – в парке, на природе, около реки, на улице Горького, в каждом городе России или, может быть, в любом населенном пункте вне ее страны, – почти в любой стране мира, где она оказывалась, ей было очень хорошо, пусть будет и тому, кто читает эти строки, – хорошо в любой стране мира.

Летом в нее были влюблены – ей писали письма, ее звали разговаривать под августовскими звездами, наедине, без всех. Она скучала по такому лету – наполненному интригами, нежностью и бесконечной свободой, – она ничем не занималась, вставала в праздности и любви, в праздности и любви ложилась. После окончания института она не могла себе такое позволить и не верила, что когда-то позволяла.

В одно из длинных – насыщенных – лет (не от слова «года» или «годы», а от слова «лета» или «леты») она хотела бы сесть за письменный стол и написать, прямо ручкой на бумаге, сто писем отцу. Описать в этих письмах мимолетные воспоминания, чтобы он знал, что она увидела после его смерти, какие преломления света существуют на движущихся в ее сознании картинках, какие слова она слышала, какие мысли запомнила, кто был с ней рядом и кого она – по глупости или по мудрости – лишилась. Она знала, что такого не бывает, чтобы отцы все время находились рядом с дочерями, чтобы дочери делились с отцами своими воспоминаниями за обеденным столом, чтобы рассказывали им обо всех самых интимных событиях собственной юности, зрелости, старости. Нет – скорее, отцы молча сидят на диванах или за рулем автомобилей и вопросительно смотрят на дочерей, судорожно придумывая тему для разговора: «В школе все нормально? Ну хорошо», «Сессию закрыла? Ну отлично», «На работе никто не обижает? Зарплату выплачивают в срок? Ну, это главное». Отцы стараются раствориться – сделаться невидимками – в жизни повзрослевших дочерей.

Она думает о том, что не хочет, чтобы отец растворялся, делался невидимым, ей важно, чтобы ее жизнь оказалась очевидной для отца. Она вспоминает, о том как…

Ее лучшая подруга – им двенадцать – подметает полы в доме своей бабушки. Полы деревянные, веник – желтый, с прутьями, такие покупались специально для деревянных полов, ладно, она никого не обманывает, такие покупались, потому что тогда, в нулевые, в их городке других не было. Подруга поднимает на нее глаза и матерится. Время позднее. Четыре часа утра. Подруга обзывает водителя «ауди», который ее чуть не изнасиловал. Это произошло вчера, сегодня подруга уже немного остыла.

Они сидят на скамейке в парке – с тем человеком, который ее любит взаимно, но она об этом еще не знает. На нем – белая рубашка. Рукава длинные, застегиваются при помощи пуговиц. У него очень красивые пальцы, она любуется его пальцами