Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Они истратили всю пленку, тридцать шесть кадров. Он хотел купить еще, но передумал – показалось, что достаточно. Детей можно будет сфотографировать на следующий праздник – на День города, он в его любимом городе отмечается широко.
Отдали пленку в проявку. Улыбчивая женщина сказала, что они могут погулять три часа – за это время фотографии будут готовы. Он рассказывал детям о том, какая это магия – проявка фотографий, что когда-то он сам их проявлял на чердаке дома на Дзержинской. Он говорил, что раньше не так просто было с проявкой фотографий – улыбчивые женщины не предлагали погулять и не обещали, что через три часа все будет готово.
Они заходили в кафе под названием «Гномик» и пили молочные коктейли. Он хотел сфотографировать детей здесь – пьющими коктейли, – но вспоминал о том, что у него закончилась пленка, и грустил. Он любовался детьми – он думал о том, что никогда детей не хотел, а теперь решил, что очень хочет – детей. Приятно решить, что хочешь детей, когда они перед тобой – довольные, сдержанные и умные. Послушные.
Они забрали фотопленку из проявки. Проявка фотографий была не в отдельном помещении, а на первом этаже азовского краеведческого музея, самого лучшего и самого красивого в мире, так считал он и так думали его коллеги. Он спросил, чего хотят его дети – сходить в библиотеку и выбрать книги на лето или прогуляться по музею и посмотреть на мамонта? Дети хотели и того, и другого, он сказал, что это правильное решение и что они постараются все успеть. Ему нравилось, что его дети не уставали и были благодарны. Он боялся, что они неискренни в отсутствии усталости и присутствии благодарности, но ничего не мог сделать с тем, что он все-таки авторитетный отец, не друг, не товарищ, не сообщник. Никто из его детей ни разу при нем не расплакался, ни разу не проявил свободу и своеволие – его это смущало, но – признаться честно – очень нравилось.
Он показал детям фотографии после того, как они прогулялись по музею, взяли библиотечные книги и сели на скамейку в летнем парке. Скамейка была под дубом – он рос здесь, наверное, уже больше ста лет. Он думал о том, что тоже хотел бы жить столько лет, сколько прожил этот дуб, потому что такие дни, как сегодняшний – великолепны, они нужны для того, чтобы жить и жизнью наслаждаться, жизнь очень красива и намного лучше смерти. Он завидовал молодости собственных детей, тому, что у них завтра – первого июня – начнутся летние каникулы, что для них это будут длинные, наполненные множеством событий, дни, о которых они, возможно, в старости и не вспомнят. Он решил, что вспомнит за них – в их старости.
Глава третья
Никто никогда не будет в безопасности
Одиннадцатого сентября 2001 года отец был жив. Двадцать третьего октября 2002-го отцу оставалось жить недолго, но ни она, ни он об этом не знали. Терроризм стал новой реальностью, но тогда – для него и для нее – только на экране. Сериалы эпохи нулевых не могли конкурировать со срочными включениями – вся семья, сидя на уютном диване, с ужасом наблюдала оцепленные здания и людей, обвешанных взрывчаткой, готовых умереть и забрать с собой других.
Она смотрела на дрожащие руки матери, у которой в Москве жили сестра и брат – мать звонила им по стационарному телефону от соседки, узнавала, не находятся ли ее близкие рядом с Дубровкой, и советовала быть осторожнее. На теракт в США их маленький городок отозвался хладнокровнее и равнодушнее, но не без вздохов и панического – еле сдерживаемого – страха.
Отец относился ко всему с усмешкой, она не могла понять, надуманной или настоящей. Дети редко могут отличить настоящую эмоцию на родительском лице, разобраться в том, что ощущают другие, в том, что могут чувствовать они сами. Отцу казалось, что все это – далеко, в Москве и Нью-Йорке, не рядом с ними. Чудо маленьких городов в том, что все катастрофы и события случаются не с их жителями, а с другими – неведомыми, многочисленными – людьми.
Москва находилась в оцепенении после убийства террористов и смертей заложников – в трауре. Погибли дети. Страна превратилась в минуту молчания, в поток слез, слов, свечей, фотографий и детских игрушек. Она вместе с матерью и отцом наблюдала за этим по телевизору – видела вереницу гробов, зрительный зал с навсегда уснувшими в красных креслах смертницами, труп Мовсара Бараева, она знала, как его зовут, потому что слышала это имя и в школе, и дома – ее первая учительница не стеснялась обсуждать с третьеклассниками то, что волновало всю страну.
С первой учительницей проходили Вторую мировую войну, которая в России называется Великой Отечественной, потому что Великая и потому что Отечественная, так объяснила им первая учительница.
Папа рассказывал ей о Великой Отечественной с самого детства, показывал фотографии погибших родственников и знакомых, брал с собой, когда ездил на могилу неизвестного солдата – останавливал машину в хуторе неподалеку от соснового леса, давал ей в руки две гвоздики, открывал автомобильную дверь, смотрел, как она кладет гвоздики рядом с крестом, как читает надпись на табличке – «Воинское захоронение. Захоронен 1 человек, фамилия неизвестна». Он рассказывал о том, что таких могил в Ростовской области и в огромной России – множество, что около каждого хутора есть кто-то, кого похоронили, кто-то, чьего имени мы не знаем.
Он возил ее на азовскую площадь Победы, к мемориалу «Павшим на Родину». Рассказывал, что эти гранитные стелы и Вечный огонь стоят здесь не просто так, что это память тем, кого замучили в концлагерях, тем, кто погиб при обороне Азова. В отцовском рассказе ее заворожило, что в памятнике сделали ниши для капсул с землей, взятой с мест боев Великой Отечественной войны. Земля – это очень важно, земля хранит память, земля обволакивает и баюкает тех, кто в ней лежит. Ей было спокойно за этих умерших, потому что они связаны с землей, земля о них заботилась.
Папа никогда не говорил о Хиросиме и Нагасаки, а первая учительница неожиданно рассказала.
Она испытала шок, записала на клочке бумаги названия городов, чтобы потом узнать подробнее о них у отца. Вечером папа прочел целую лекцию – о гонке вооружений и опасности атомных бомб. Он говорил о том, что было бы неплохо, если бы это оружие оказалось уничтоженным и никогда бы не изобреталось. Она соглашалась с отцом. Он сказал, что купит ей в ростовском книжном магазине книгу про бомбардировку Хиросимы и Нагасаки – в книге, он видел, есть фотографии того, что осталось от людей в эпицентре взрыва. Ничего от них не осталось, только тени, в книге фотографии теней. Эти люди не лежали в земле, земля о них не заботилась.
Ей тридцать лет, она гуляет по Москве 2023 года. В Москве 2023 года в каждом углу расположены камеры, а людей обыскивают не только на вокзалах и аэропортах, но и при входе в метро. Москва 2023 года – страшный город, потому что кажется, что он единственный в России и в мире спасется.
Раньше ей было страшно, что город, в котором она живет, закончится, утонет в небытии, что кто-то – как раньше – применит ядерное оружие или получит ядерный ответ, планета окажется уничтоженной и задохнется в бесконечном чувстве вины. Теперь у нее исчезла тревога – она привыкла к бесконечному ощущению небезопасности, к тому, что в каждой стране мира кто-то может завтра не проснуться, она приняла это чувство, она – и головой, и сердцем – осознала собственную смертность.
Она читала о том, как жили люди во Вторую мировую в Лондоне во время бомбежек – переставали спускаться в бомбоубежища, существовали в глянцевом, улыбчивом фатализме – панику поднимать было не принято, бояться во всеуслышание – дурной тон. Она листала дневники тех, кто встретил Великую Отечественную в Москве – многие из них хотели сдать город и уехать подальше из страны, но – куда? – вся страна и весь мир охвачены человеконенавистнической
