Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Еще не умер ты, еще ты не один,
Покуда с нищенкой-подругой
Ты наслаждаешься величием равнин,
И мглой, и холодом, и вьюгой…
Глава пятая
Резиновой любовью
Она знает это чувство – чувство, когда ее нужно спасти и пожалеть, чувство, когда она себя не контролирует, потому что не понимает, как реагировать на очередную истерику матери. Она бежит в кабинет – к отцу. Запирается изнутри. Отец работает, его нельзя отвлекать. Она сидит, прижавшись спиной к двери, создавая дополнительную преграду щеколде на случай, если мать ворвется сюда – в самое безопасное место в доме. Но мать не смеет сюда врываться – это отцовская библиотека, это крепость, сюда нельзя.
Она старается не дышать. Отец отрывается от тетради, где выводил буквы аккуратным почерком. Смотрит на нее. Пристально вглядывается. Хочет что-то спросить, но рассеянно оборачивается к окну и открывает его. Впускает морозный воздух в их убежище. На улице – февраль, на часах – пять вечера, но уже беспросветно темно. Отец знает, что она в тоненькой футболке, – он закроет окно, как только проветрит, чтобы с ней ничего не случилось, чтобы она не заболела и не умерла – от простуды, воспаления легких, менингита, туберкулеза, – от чего только не умирают дети. Отец знает, что она, задыхаясь от слез, бежала к нему, искала его спасения. Она хотела прижаться к его теплому кардигану, который больше него на несколько размеров, в кардиган уютно заворачиваться и слышать, как бьется папино сердце. Кардиган и папа – спасение от мамы.
Мама кричала просто так, потому что жизнь ей осточертела и детей своих она больше не любит, они приносят ей дополнительные расстройства. Мама говорила – беги к отцу, беги к отцу, если вы только отца и слушаете! И она бежала – сюда, к отцу. Отец строгий, его нельзя беспокоить, но он никогда не кричит и никогда не прогонит. Мама выгнала из комнаты кота, потому что кот задел лапой телевизор и сломал антенну. Телевизор не показывает ничего, кроме телеканала ОРТ, на телеканале ОРТ недавно выступал Жириновский и кричал так же истерично, как мама, когда они с братом ее доводили.
Брат никогда не ищет убежища в кабинете отца – он боится папы. Папа однажды взял его за ухо и тряхнул, с тех пор папин кабинет для брата – опасное место. Он уважает папу издали, а после маминых истерик приходит к ней извиняться. Мама оттаивает, вытирает слезы и кормит его борщом.
Она никогда не извиняется перед мамой. Она не понимает, в чем перед ней виновата.
Однажды она спросила у отца, в чем виноваты те люди, на которых по телевизору кричит Жириновский. Папа ответил, что ни в чем они не виноваты и истерики Жириновского – это проблемы Жириновского. Она очень хорошо это запомнила и сделала выводы: истерики ее матери – это проблемы ее матери.
Она здесь ни при чем.
Когда она родилась, ее маме подарили резиновую собачку, эта резиновая собачка стояла у изголовья кровати. Туда поставила собачку мама, мама хранила память о первых родах и о ней, маленькой, пластилиновой, послушной. Мама хотела, чтобы родилась девочка, потому что девочке можно заплетать косички и выбирать платья, а когда девочка вырастет, то станет маминой подружкой, маминой радостью.
Девочка выбрала отца, когда мать ждала второго ребенка. Они с папой отвезли маму в роддом и жили одни, без мамы, несколько дней. Она была счастлива, что отец принадлежит ей полностью – говорит только с ней, ее гладит, ее хвалит, ей готовит, только ее – кажется – любит. Она хотела понять, уехала мама навсегда или только на время – ее устроил бы любой вариант, но тот, где папа принадлежит ей всецело, конечно, нравился больше.
Через несколько дней они снова поехали в роддом. На первом этаже роддома она увидела много цветных шаров, поздравительные растяжки «любимая, спасибо за сына» и чудо – фонтан с настоящей лягушкой. Она понятия не имела, как эта лягушка там оказалась, но завороженно за ней наблюдала. Она спросила папу, могут ли они забрать эту лягушку домой. Папа ответил, что не могут, потому что приехали за мамой и братиком. Она не хотела никакого братика и никакую маму. Она хотела вернуться домой – с отцом и лягушкой – в мир, где папа не сидит часами в своем кабинете, а готовит ей манную кашу и читает – вслух – перед сном то сказки, то взрослые книги, то газеты. Она не просила читать что-то для нее, она любила, когда он просто читал – что угодно – рядом с ее кроватью.
Чем старше она становилась, тем сильнее разочаровывала свою мать. Она любила отца за то, что он не ждал от нее любви и спасения от одиночества, а просил только то, что ей было по силам – нужно научиться читать, считать, писать, декламировать стихотворения, поступить в лучшую в городе гимназию, сдать вступительные экзамены в детский сад для одаренных детей. Она делала это играючи, каждый раз оборачиваясь – я правильно поступаю? Я молодец?
От отца ей нужны были поддержка и одобрение. Он давал ей и поддержку, и одобрение. Ей необходим был авторитет и объяснение – как кататься на велосипеде, как решать задачи, зачем нужны прописи и почему учительница начальных классов не будет с ними всю жизнь. Он пользовался своим авторитетом и объяснял. Вся его жизнь – преподавание, вся его реальность – сплошное разжевывание другим того, что он давно понял. Она часто думала о том, как бы чувствовал себя отец, если бы он проснулся однажды утром, а мир изменился, и в этом мире его никто не уважает и не боготворит, в этом мире он изгой и посмешище. Она знала, что папа бы не растерялся и в первых же репликах вернул себе былой авторитет – иронией, кротостью, уважением, обаянием.
Мама другая – в ней не было ни обаяния, ни авторитета. Мама – сплошной нерв, сплошная истерика.
Когда она узнала значение слова «манипуляция», многое в отношениях с матерью встало на свои места – ее неожиданные болезни и угрозы грядущей смертью (она стала угрожать смертью ей и брату после того, как они лишились отца); как она наказывала их деньгами – не давала обещанное, потому что они вели себя не так, как ей хотелось бы (и она, и брат воспринимали это как предательство); как терялась в сложных ситуациях (а таких ситуаций в их общей жизни – особенно после смерти отца – было очень много); как плакала, много плакала; как кричала – очень громко, очень долго; как прятала сладости до особого момента, но этот момент никогда не наступал, потому что сладости успевали просрочиться, так никому и не доставшись. Папа знал, что мама такая, папа ее такой принял, ведь она никогда не повышала на него голос, только на них – на детей.
Она читала дневники сына Цветаевой, Георгия Эфрона. Разные исследовательницы и исследователи Цветаевой и Мура писали о том, что Мур ненавидел свою мать, был избалованным мальчиком, который издевался над бедной поэтессой. Она сочувствовала Муру, тому, что он оказался в самый сложный период жизни своей матери совсем один, один – и рядом с ней, своей матерью. Она знала, что он не ненавидит мать, а любит трепетно и нежно, что ему тяжело находиться на пороховой бочке с человеком, который не контролирует себя и не несет ответственности за него.
Цветаева с сыном возвращаются в Советский Союз. Мужа Цветаевой – Сергея Эфрона – сажают. Дочь Цветаевой – Ариадна Эфрон – тоже арестована. Цветаева остается с сыном-подростком, родившимся во Франции (говорящим и мыслящим не на русском, но русский знающим), в сталинской Москве. Мур и Цветаева с трудом представляют, что такое Советский Союз после тридцать седьмого года, они ждут чуда – освобождения родственников, они чувствуют – произошла чудовищная ошибка. Начинается война. Цветаева понимает, что война будет долгой, Цветаева хочет спасти сына. Она боится бомбежек и мобилизации. Она растеряна, в истерике уезжает в эвакуацию и забирает с собой молчаливо согласившегося сына (хотя – внутренне – конечно, не согласного). В эвакуации нет ни жилья, ни работы, ни надежды на будущее. Цветаева понимает, что не вынесет настолько бедственного положения, и решает самостоятельно умереть,
