Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Последняя статья самого важного литературоведа в моей жизни была посвящена эволюции взглядов Георгия Адамовича на творчество Ивана Бунина и называлась «Смерти нет». Я помню день, когда он дописал эту статью. Мы не знали, что он умрет – никто не умирает в шестьдесят два, если ничем смертельным не болеет. Он говорил: «планов – громадье», нужно созвониться с итальянцами, завершить собрание сочинений нескольких русских эмигрантов, продумать проект, которого еще не было в истории русской эмиграции, и «нам с вами написать статью о Льве Шестове, о его чувстве бессмертия». Я тогда завидовала его жажде жизни, я думала, что эта жажда возникает со временем, когда понимаешь, что тебе шестьдесят, а время – оно заканчивается – поэтому и приходит, с оканчивающимся временем, с конечностью всего сущего. Он стоял в дверях и улыбался мне. Я держала книги, меня ждало такси. Он предлагал мне донести книги до автомобиля, я отказывалась, ведь ему пришлось бы одеваться и на это ушло бы много времени, возможно, таксист бы не дождался меня, если бы я задержалась еще на десять минут, я и так задерживалась, потому что не могла перестать слушать его, самого важного литературоведа в моей жизни. Я выходила, он провожал меня взглядом. Подошел к выходу. «О!» – Нагнулся за чем-то, что лежало на полу. Я обернулась. «Это пуговица, вот она где, еще утром потерял». Я сказала, что слышала, что поднимать пуговицы – плохая примета (мне кажется, я сама придумала ее в детстве). Он ответил, что не верит в приметы, и положил пуговицу в карман.
Через несколько дней он умер. Статья с названием «Смерти нет» вышла под его фамилией, взятой в траурную рамку.
Глава третья
Раскладушка
Недавно я прочитала рассказы одной начинающей писательницы – она попросила их оценить. Я устало открывала файл, потому что в последнее время многое делаю устало, – меня не вдохновляют чужие тексты, многие из них похожи как близнецы, я пытаюсь понять, с какой модой это связано, но никак не могу это сделать. Я открывала файл, лениво бродила по строчкам, пока не увидела образ – раскладушка на даче южного дома, свисающий виноград, воздух такой, что кажется – находишься в парном молоке, августовская прохлада, роса на утренней траве, тюльпаны и пионы в палисаднике, фрикативное гэ, Петровский бульвар, казачьи шашки, толстолобики, ивы, велосипеды. На самом деле в рассказе писательницы образ был только один – дед вез на дачу раскладушку и спал на ней в теплое время года. Остальное я достроила сама – по воспоминаниям, по деталям, вызывающим сильное желание закурить. Я сразу поняла, что писательница из Ростовской области, во мне смешались отвращение и нежность. Но я почувствовала, будто меня кто-то обнимает, – ты привозил на дачу раскладушку каждое лето, спал на ней в жару, отмахивался от комаров и мух, читал газеты и книги на этой раскладушке.
Для меня слово «раскладушка» – это что-то невероятное и уникальное, из самого далекого прошлого. Я даже не могу поверить, что когда-то мы этими раскладушками пользовались, – кажется, на даче куда удобнее было бы дремать в гамаке.
Я любила тебя, лежащего на раскладушке под стрекотание сверчков, наблюдающего за россыпью звезд на темно-синем небе, слушающего лай соседских собак. Я думала о тебе таком, засыпая в своей теплой постели, смотря в потолок. Я очень хотела к тебе туда – на улицу, на свободу. Но я знала, что ты никогда не разрешишь мне побыть рядом.
Ты просыпался утром в нашем дачном – морском – домике, вставал с раскладушки, делал зарядку, шел на кухню и начинал готовить манную кашу. После твоей смерти я никогда не пробовала манную кашу и никогда ее не готовила – я не люблю готовить. Твоя манная каша получалась идеальной – не слишком холодной и не слишком горячей, не соленой и не сладкой, такой, как нужно, в самый раз. Из-за твоей манной каши я не могла есть ее в детском саду или в гостях у других детей. Мне было невкусно.
Ты лежал на раскладушке в жаркий полдень, в наше южное лето, когда обмахиваться газетой не помогало. Ты вставал, принимал душ, прогуливался по двору и снова ложился на раскладушку – с книгой в одной руке и карандашом в другой. Ты всегда читал с карандашом и никогда не покусывал его кончик, только подпирал им подбородок, когда размышлял над тем, что хотел сказать тебе автор. Я же всегда раздирала этот карандаш зубами, так, что мой язык становился цвета грифеля. Ты никогда меня за это не ругал, только удивлялся тому, как ловко мне удается портить все твои, так любовно подточенные, карандаши.
Я сидела в нашей беседке (ты сам ее построил, ты сам соорудил и скамейки; меня, не способную собрать икеевскую мебель, удивляет, сколько всего ты умел делать самостоятельно, своими руками; в детстве я не обращала на это внимания). Я наблюдала за тем, как ты читаешь книгу. Я думала о том, что не знаю людей красивее – мне нравилась в тебе острота: острые пальцы, острые скулы, острый ум и губы – в полуулыбке – тоже острые. Тебя часто рисовали твои студентки и бывшие возлюбленные, все, кто умел правильно держать в руке карандаш. Меня чуть не отчислили из художественной школы за то, что я нарисовала человека без шеи («Ты когда-нибудь видела человека без шеи?»), так что я не смогла бы нарисовать тебя в тот жаркий полдень. Но я запомнила – каждую деталь. Даже свою крошечную загоревшую руку с родинкой на запястье. Переворачиваю – светлая ладонь, переворачиваю – снова смуглая. В саду летала бабочка – белая, стремительная. «Это американская бабочка», – сказал ты. А еще сказал, что она вредитель и нужно беречь шелковицу, яблоню и черемуху. «Эти насекомые быстро размножаются». Ты встал с раскладушки, открыл блокнот и записал карандашом план избавления от американской бабочки, сохранения шелковицы, яблони и черемухи. Я сдирала корочку с зажившей ранки на маленькой коленке. Мне нравилось, что, избавляясь от грузного коричневого, часть моего тела становится нежно-розовой, что я этому способствую, знаю, как нежно-розовое получить.
Ты закрыл блокнот и перед тем, как сесть на раскладушку, подошел ко мне и погладил по голове. Коснулся пальцами волос, провел по ним. Прилег на раскладушку. Смотрел в книгу, а потом – внимательно – на меня, наблюдающую за тобой.
«Хочешь мороженое?» – спросил ты, но я знала, что у нас нет мороженого, а ты не пойдешь в магазин, потому что магазин далеко, на улице пекло, еще и бабочка – американская бабочка – грозится уничтожить твою нежную шелковицу, волшебное дерево, плоды которого удивительным образом меняют цвет – зеленые, розовые, иссиня-черные. По плодам шелковицы я отсчитывала летние дни – всегда знала, сколько осталось до осени по их цвету – тютины, как называли ее все мои знакомые, все, кроме тебя (ты называл «шелковица» или «тутовник»). Если тютина начинала падать и уничтожала подошву босоножек – значит, скоро наступит сентябрь, значит, через несколько месяцев это огромное дерево станет подобием себя, превратится в костлявый куст. Я долго не отвечала. Ты улыбался моей растерянности. «Мы можем сделать ванильное мороженое вместе – у нас есть сахар, молоко и ваниль. А еще есть холодильник, где можно его заморозить». Я продолжала смотреть на тебя. «Так хочешь мороженое?» Я кивала. Ты вставал с раскладушки, брал меня за руку и вел на кухню – делать мороженое. Очень вкусное. Ванильное.
От тебя всегда пахло ванильным мороженым. Хотя я слышала, что ванильным мороженым обычно пахнет от детей.
Глава четвертая
Галстук
Иногда я представляю, что у меня может быть ребенок. Я не думаю, что готова к детям, потому что дети – это большая ответственность, я не готова ни к детям, ни к животным, поэтому у меня никогда их и не было – ни детей, ни животных.
Но я воображаю его, этого ребенка.
Мне все равно,
