Цветок камнеломки - Александр Викторович Шуваев

– Это – да, он у меня глу-упай. И все какие-то… Без царя в голове, бездельнаи. В кого ты удался-то, ума не приложу…

– Не сглазь. Я-то не свихнусь, дело у меня, а вот дети какие получатся? Так что не надо.

– Не. Пока, правда, рано, а потом-то я его приспособлю. Пристрожу.

Силы у нее теперь было, – не как в восемнадцать, говорить нечего, но выносливости, вроде бы, даже и прибыло. Починенные глаза – видели зорко, как в молодости, руки-ноги-спина – гнулись, как в девушках, матка, которая мучила ее чуть не больше всего остального, – не выпадала. Одышка – уж коль что-то дюже тяжелое, но она – береглась. Хватит. Чутье подсказывало, что в этой новой жизни от нее потребуется что-то другое. Есть люди, – и это мало зависит от возраста, – которые способны чувствовать Перезаконие непосредственно, как другие чувствуют запах, как будто бы наступление его создает вполне реальное физическое поле. Мало того, – оно придает им нечто вроде темной, смутной способности провидеть грядущее. Уверенности – в своих силах. Подсознательного знания – своего места в неслышно наступающем новом мире.

– Значит так, дрянь паршивая, – грозно нахмурив брови, грохотал начальственный папа, – ты знаешь, во что мне обошлось, – тебя отмазать?

– Я, между прочим, – не просил!

– Ах, так! Так пожалуйста, – дело-то не закрыто! Сейчас, звоню, говорю, что не хочешь, и ты отправляешься в камеру. Как соучастник. Тебе там, наверное, понравилось?

Запальчивость у Валечки Сорокина сняло, как рукой, воспоминания о всего-навсего суточном пребывании в изоляторе врезались в память навсегда. Это был какой-то кошмарный сон. Невозможно, чтоб кто-то мог прожить там месяцы. Тем более – годы. Правда, он не сомневался, что папаша берет на понт и решил принять игру. На всякий случай он все-таки ничего не сказал, но вид принял гордый и ироничный. Папаша нахмурился еще сильнее. Он, вообще-то, был типом первобытно-грубым, безудержным, но пребывание в коридорах власти научило определенной сдержанности и даже дипломатичности. При нужде-то.

– Не ве-еришь, – проговорил он со зловещей ласковостью, – думаешь, – куда папаша денется, отмазал раз, отмазал два, и дальше будет отмазывать. Ты, конечно же, прав, я тебя считаю дрянью, дешевкой, мерзавцем, но даже и мерзавца-сына отцу – судьба отмазывать. Но тут у тебя, погань, неувязочка вышла. Когда в тот раз, когда вы машину угнали чужую и катались, это я тебя просто отмазал. Хозяину сунул, договорился, он заявление-то и забрал. А сейча-ас… Тут дело совсем-совсем другое. Так что слушай меня и молчи… Викентьев мне, конечно, друг, но только ведь и ему неприятности не нужны. Давай, говорит, его по малой статье посадим, пока он еще чего не натворил и не сел всерьез. А больше – никак? А больше, говорит, – никак. Потому что ежели опять, то мне своя рубашка ближе к телу. Ты ж, говорит, поручиться за него не можешь? Да, говорю, – не могу. Это работу надо бросать и пришивать его, пог-ганца, к пиджаку. Пусть, – говорит, – посидит малость. Он у тебя такой дешовый, балованный, паршивый пакостник, что ему помочь должно. На всю жизнь напугается и, глядишь, пришипится. Ладно, говорю, – он, а мне-то, мне-то за что такой позор? Ну, обсудили, – договорились. Только он условие поставил…

Валечка осторожно, чтоб не показать, – перевел дух. Жизнь, кажется, продолжалась. Пообещать что угодно на словах, – ему ничего не стоило. А потом, глядишь, ежовы рукавицы поослабнут. Как бывает всегда. И можно будет по-прежнему вести прежнюю жизнь, легкую и приятную. А мамахен без тугриков не оставит.

– Тебя два года не будет в городе. Увижу, – говорит, – посажу в связи со вновь выяснившимися обстоятельствами. Сразу. И не обижайся тогда.

Это… было неприятно, но поправимо. Через месяцок-другой, когда уляжется, так он подлижется. Не впервой. Конечно, еще месяцок придется Ангельбертика разыгрывать. Но тут папаша с отвратительной прямотой объяснил, что он на самом деле имеет ввиду. Помолчал, глядя на уничтоженного отпрыска, и добавил:

– Прямо сейчас. Чтоб ты ничего не удумал.

– Папа! Папа! – Охваченный самой что ни на есть позорной паникой, он потерял всякое подобие твердости духа. – Ну я все понял! Ну больше никогда не повторится!

– Слава богу, – папаша был полон какого-то непонятного удовлетворения, – наконец-то я зацепил тебя за живое. Наконец-то достал тебя настоящего, голенького, дрожащенького…

– Ну неужели же ничего другого нельзя придумать? У тебя же, кажется, сестра двоюродная в Москве! Ведь ты же можешь…

– Могу. – С тихим счастьем прошептал тот. – Но не хочу. Я совсем не хочу, чтобы тебе было хорошо. Ты, скользкий, как пар-ршивый вьюн, – из чего другого вывернешься. А вот тут попробуй! В-вот попробуй только! Посидишь без пива, и без фирмовых шмоток. Без коктейлей через с-соломинку! Без пляжей и блядей в купальниках! И не дай тебе бог, если Вера Михайловна недовольна будет твоим поведением!

– Ну дай я хоть с матерью попрощаюсь!

– Над-до же, – родитель аж всплеснул от удивления руками, – вспомнил! Обеспокоился! Вспомнил бы о матери, когда ту девку в машину затаскивал!

– Я не затаскивал!!!

– А я не следователь. Мне, по большому счету, – насрать. Да: сбежишь, они дадут знать прямо Викентьеву, не мне.

– Это же дикость какая-то, – как он ни крепился, а слезы брызнули из его глаз, – в наше время!

– Бывает так, что везет-везет, все шуточки, а потом раз – и не повезет вдруг. – Взяв себя в руки, он говорил бесстрастным тоном человека, решившегося на смертельный прыжок. – И все прежние милые шуточки вдруг оказываются очень-очень всерьез. Тебе не повезло.

– Два года навоз грести! Хвосты крутить к-коровам! – Злые слезы так и брызнули у него из глаз. – Неужели ничего другого придумать нельзя!

– Можно. На зону пойти с дружками со своими. И потом, – а что ты будешь делать? Из института, куда, кстати, я тебя устроил, тебя вышибли за тот еще случай, да и не тянул ты, кстати, вовсе… Работать, – что ты тогда сказал? Дай-ка вспомню…

– Х-хватит!!!

– Нет, почему же?