Цветок камнеломки - Александр Викторович Шуваев

и вовсе ни к чему. Не понимают они в ней толку, понимаешь? Я и сам не очень-то, а уж они… Вот ты скажи, организм, – обратился он к одному из потертых, – ежели между нами, – тебе ж ведь и водка не очень-то? Тебе б партюхи стакан – и ладно? А – не выйдет. Сегодня ты у меня будешь потреблять исключительно только благородные напитки…

Благородные напитки тем временем внесли. Три графина – отливали жуткой, в черноту отдающей буростью. Три – зловеще, с сильным уклоном в лиловое и сизое отдавали лазурью. Три – светились неестественным янтарем, но, хотя бы, – прозрачным. Красный Барон, по непостижимому извиву своей аристократической психологии первым же делом набурил высокий, исчезающе-прозрачный с радужными отливами, как у мыльного пузыря, неизреченно изящный стакан бурой субстанции и преувеличенно-твердой рукой водрузил его перед попавшим под раздачу "организмом".

– Пей! Чай, почище портвейну-то будет…

– Слушай, Фомич, я…

– Потом, – ласковенько кивая, промурлыкал Юрий Фомич, – говорить будешь. А сейчас – пей, мил друг. И пусть тебя утешает, что это – на халаву. Кода еще в следующий раз такое щастье тебе еще подвалит, а?

Глаза его снова стали страшными, и очень даже наглядно, в подробностях представилось, каково это, – становиться на дороге этого чудища. Понтрягин, коего происходящее пока что никак не касалось, наблюдал за происходящим с чувством какой-то сладкой жути, как за акулой, жрущей живую свинью, – так, чтоб кровь в воде – клубами, тучами, грибами фантастических взрывов. "Организм" затравленно глянул на подателя щедрот и, давясь, выцедил стакан до дна, задохнулся, хватая воздух – ртом и протянутой в воздух десницей, а потом – выдохнул.

– Молодец! – Сказал Фомич, сокрушительно хлопнул молодца по плечу, склонил голову набок и внезапно взрывообразно расхохотался. Потом он, не глядя, пошарил в высокой вазе нашарил маленький хрусткий огурчик и собственноручно протянул его пострадавшему. Руки у него были, надо сказать, страшными: нет, разумеется, – не грязные и без траура под ногтями, но все равно – в сплошной коре мозолей, заскорузлая, покрытая чудовищно грубой, даже на вид – как пемза шершавой, покрытой старыми шрамами кожей. Ремни сухожилий на запястьях делали их громоздкими до неуклюжести, так, что руки казались негнущимися, как и пальцы, больше похожие на корни какого-то ритуального дуба либо же на клешни гигантского краба, с короткими, вросшими ногтями, напоминающими больше всего морские раковины. Ежели это и могло быть руками кабинетного работника, то разве что только совсем-совсем недавнего. Страшно было даже подумать, сколько всего поднять, сломать, прибить, перенести, вскопать, вспахать, починить, согнуть и натянуть надо успеть, чтобы заработать такие руки. Зачинатель, отдышавшись, хрустел огурцом и все больше бледнел, только маленький, несерьезный какой-то носишко на этом мучнисто бледном лице рдел запальной краснотой.

– А, – ничего, – сказал он вдруг счастливо, словно свыкнувшись, наконец, с ощущениями, – чесс слово…

И слова эти послужили чем-то вроде запала к началу всего застолья. Ребята в черных джинсах, по-прежнему не потребляя, – наливали. И бурую, и синюю, и желтую. И "Клико" дамам. Под напитки пошли грибки, ветчинка, икра и семга с завиточками желтого сливочного масла. Сам Фомич, выпивая помаленьку, но часто, грыз жареные свиные ребра, и жир брызгал на окружающих и пачкал его бороду. Сейчас он выглядел, – да, похоже, и был, – даже менее пьяным, чем по приходе, но – поддерживал состояние, и, покончив с ребрами, перешел к окороку, по-прежнему не размениваясь на всякие порезанные ломтиками, колечками, косочками, пластиками и слоечками мелочи. Слушал – и молчал, в общем – равнодушно, но время от времени – вдруг взыркивался в кого-нибудь из пьющих, сопящих, жрущих или треплющих языками, как будто хотел на какой-то случай запомнить, и даже думать не хотелось – на какой именно случай. Потихоньку, ведомые темным чутьем, в "Бирюсу" вообще и конкретно, – к столу Юрия Фомича собиралось все больше народу. Тут были волоокие высокие девы в знаменитейших на весь мир и весь этот трижды проклятый век маленьких черных платьях и какие-то потасканные полупьяные курвы с нечесаной волосней и в стоптанных туфлях на сбитом каблуке. Потертый пролетариат, чающий второй серии опохмелки после слишком далеко зашедшего опохмелочного процесса Первого Порядка – это который после вчерашнего, и очевидно-хитрого вида молодежь, исподволь подталкивающая друг друга локтями. Кое-кто из вновь пришедших – здоровался с какими-то своими знакомцами из первого окружающего Красного Барона слоя, следующие – здоровались уже со здоровавшимися, и оседали новым слоем, навроде луковицы – вокруг сидящей в середке Стрелки, и уже были сдвинуты столы, а сзади, за кулисами этой жральной фабрики, на ее кухне в прямом и переносном смысле уже посылали нарочных – за снабженцами, на склады и к менее удачливым коллегам по корчемному делу, – поскольку, по точно выверенным расчетам, подкрепленным опытом и незаурядным чутьем выходило, – что может и не хватить того-сего, какой-нибудь икры севрюжей, тунцового филе или "Амонтильядо" шестьдесят восьмого угарного года.

– А-а, – че там… – Проговорил Голобцов, восставая из-за стола и от недоеденного салатика под коктейльчик. – Бомжи там всякие, шушера привокзальная, так что нам – и сам бог велел…

– Ты куда это?

– А – на хвоста упаду и вас выволоку.

– Да ладно те… Вязаться со ж-жлобьем…

– А вы – из той породы людей, что помирают от разрыва мочевого пузыря, потому как пописать неудобно. Нам, людям интеллигентным, – попросту даже необходимо использовать подобных типов.

– Ну гляди! А то самомнение у тебя, – проворчал Толик, жуя экономную порцию кальмарятины, – того…

– Обижаешшь… – прошипел Андрюха, не отводя глаз от клубления народных масс неподалеку, – у меня дар к дипломатии.

Некоторое время они имели возможность наблюдать за тем, как он кому-то – клал руки на плечи, с кем-то – заговаривал а-абаятельно, тонко улыбаясь и завлекательно кося взглядом, как – принимал рюмку и как выпивал ее. Так что они почти что совсем не удивились, когда сам Фомич сделал призывный знак рукой, а ребята в черных джинсах – так прямо направились к ним – приглашать.

Коричневая – вопреки устрашающему виду в организм проникала без особых зацепок, можно даже сказать – вообще без зацепок, а потом – таяла внутри, как глоток теплого воздуха. Она отдавала чем-то страшно знакомым, вызывающим какие-то древесные