Цветок камнеломки - Александр Викторович Шуваев

тем более, вообще не деньги, – для дела. Ни здесь, ни там, нигде. С этим можно только начать, но только тогда, когда сам имеешь кое-что за душой, а когда развернется…

Он махнул рукой, всем видом своим показывая совершенно безнадежную смехотворность этой суммы.

– Я ж тебе говорю, – поехали. А то так и не поверишь, я ж вижу, что ты из таких, обидно, что дураком останешься. Понял? Слишком много дураков таким манером получается, – не продохнуть, о деле поговорить не с кем, нужного специалиста – не привлечь… Между прочим – большая беда, потому что абы кем обходиться приходится.

Автомобиль, незнакомой марки помесь вездехода – с автобусом, неожиданно издал низкое шипение и враз прыгнул вперед. Шипение скоро смолкло, и откуда-то исподнизу доносилось только едва слышное пение. Дьявольский экипаж, казалось, не расходовал на разгон вовсе никаких усилий. Черноджинсовый Павло, по тяжкой обязанности своей – безнадежно трезвый, оказался незаурядным водителем. Голобцов, лучше всех знавший город, первым сообразил, что путь их лежит через окольные улицы, минуя центр, – на юго-запад, туда, где за широким поясом "промзоны", – "Химавтомата", "Механического" и "Алюминиевых Конструкций", – лежали бесконечные площади, занятые складами, на которых, по идее, находилось все, в чем только мог нуждаться гигантский город. А кроме того, – то, в чем он вовсе не нуждался. А кроме того, – масса вещей, нужных неизвестно – кому. А еще – многолетние, послойные залежи с неликвидом, товары позабытые вполне безнадежно, те самые, которые навязывались кому-то по разнарядке, случайно – застряли, а получатель, рад-радешенек – сделал вид, что позабыл про всякие такие штуки.

– Нам еще долго, – деликатно осведомилась Татьяна, – добираться? А то страшновато, – улицы тут какие-то…

– Далеко, – хохотнул Красный Барон, – но не то, чтобы долго… А улицы – да: совсем пустые улицы. Можно даже сказать – дрянь улицы.

На какой-то момент он вдруг застыл, как будто задумавшись, а потом достал из кармана что-то вроде телефонной трубки. Металлическая улитка на торце вдруг развернулась упруго и застыла, превратившись в прут длиной сантиметров тридцать.

– Касим? Как – кто? Я говорю. Во-во. Ты слышь, – штоб грузовики – прямо с утра. Часов в пять. Нет, не пойдет. Мне все нужны. Нет, и ты штоб… Знаю я вас, – нажретесь, а я… Я, кажется, сказал? Пусть подавятся деньгами, мне грузовики все нужны, август. Что – что? Ав-г-у-с-т, говорю…

Трубка что-то успокоительно рокотала в ответ.

– Запьют, сволочи, – сказал он, завершив разговор и свернув антенну, и указал пальцем на трубку, – что за нар-род, ей-богу!

– А сами-то? – Неприятно усмехнулся Петр, от покинутого ресторана и до сей поры хранивший мрачное молчание.

– А сам я не запил, а напился – разницу улавливаешь, аль нет? Все равно день пропал, а не запивал я уже лет как пять. И раньше, когда у родимого "СКР-12", на заводе корячился, так не больно-то, а уж теперь и подавно.

– А народишко подручный, – с непонятным, хитромудроподвывернутым подковыром хмыкнул Петр, – запивает-таки?

– А што ему делать-та еще? Ежели которые с двенадцати лет начали, а боле – ничего не видели? – Он помолчал. – Пьет, конечно, – но только когда я дышать даю!

XIX

– Рассвет, блин. Терпеть ненавижу. Все равно чуть попозже ветер будет…

– О, милый… Да к тому времени, когда поспеем, никаких предутренних бризов не останется и в помине. Сейчас-то зонды – как?

– На двадцати двух – штиль. "Штырь" с тридцати семи – штиль. На сорока трех – штиль. А выше и ни к чему знать-то.

– Ну не скажи, – с чуть заметной снисходительностью заметил Еретик, – при наших масштабах даже и на тех плотностях воздуха любой ветерок может очень даже весьма…

– Глупо все-таки. На старте, – и так зависеть от ветерка на пятидесяти километрах…

– Зато как только антициклон, – сразу можем. Без раскачек.

Уж что да – то да. Четыре – тридцать утра, ни ветерка, жара, – как в местах более приличных в полдень, в тени. Не духота, а именно жар. Воздух уже четвертые сутки подряд лежал на земле неподвижно, как раскаленная каменная плита дикой толщины. Поди – в те самые пятьдесят километров… Гигантская площадка, гладкое покрытие едва заметно прогнуто воронкой к центру, туда, где располагается здоровенный молочно-белый, тускло отсвечивающий цилиндр. А впрочем – ничего особенного, сорок на двадцать пять, и не такое видывали. Хотя, правду говоря, и не часто.

– Заполнение, – негромко проговорил Еретик в висящий на его груди "Комбат", – подтвердите приказ.

– Есть заполнение, – отозвалось устройство, и сразу же где-то внизу – и в той стороне, где великанской "вываркой" для белья торчал кургузый цилиндр, послышался равномерный гул насосов, смешанный с чем-то еще, тоже с гулом, но каким-то другим, а цилиндр вдруг начал оплывать, как восковая свечка, и стекающее вещество, на глазах распухая и становясь все пышнее, стремительно и равномерно потекло в разные стороны, образуя подобие диска с фестончатым краем. Спустя полчаса гул и мрачный звон смолкли, а размеры диска стали уже по-настоящему огромными, диаметр его достиг по меньшей мере километра, он лежал на площадке этакими пышными, как морская пена, круговыми волнами, а посередине его – пологим, оплывшим бугром, куполообразным вздутием возвышалось то, что осталось от цилиндра. Волна ровного жара оттуда – чувствовалась даже в знойном воздухе этого утра.

– Ну че?

– Че, че… Ниче! Начнем, помолясь… Группа компрессоров, – сказал он в рацию будничным голосом, – трут…

Грохот и рев, раздавшиеся в ответ на это коротенькое слово, – был потрясающим в самом прямом смысле этого слова. Мелкой, отвратительной вибрацией задрожала, казалось, вся степь до далеких гор. Когда середина опалового суфле, то самое место, где находилось вздутие, начала подниматься, из-за плавности и гигантских масштабов происходящего казалось, что глаз обманывает наблюдателя, но очень скоро последние сомнения исчезли: середина диска медленно вздувалась, превращая его в вялый пока еще, уплощенный купол, а сквозь стены смутно просвечивало пламя. Багровое, сквозь мутно-лиловые стены купола оно преобразилось блекло-розовым сиянием, а купол все