Цветок камнеломки - Александр Викторович Шуваев

– Прямой провод? – Хмыкнул внук. – Навроде как в Кремль?

– Лучше. – Она явно не приняла шутки. – Потому как по-родственному и без волокиты. У других нету – а у тебя есть. Другим препоны чинят, – а у тебя из-под ноженек мы камешки-то – того, уберем. Другим – не в срок, а тебе – вовремя. У других балуют, а у тебя – тишь да гладь.

– А смысл?

– Да ведь другие-то так, для виду кричат, а мне-то ведь он, БАМ энтот, взаправду нужен. Ты вникни: ведь самую малость вложим, а ведь огрести можем ВСЕ. Вся дорога, и что к дороге полагается, и рудники всякие, а первое дело – выход на Амур, а там – на окиян, – и везде, к каждому делу свой человечек приставлен, из своих. Это не то, што на грош червонцев наменять, а, прям…

– Нет, ты, все-таки, свихнулась. Там та-акие объемы! Миллиарды рублей! Размах!

– А, – Вера Михайловна, скривившись, махнула рукой, – колхоз тоей же самый! Эту, как ее, милирацию, – знаешь?

– Мелиорацию?

– Во-во. Пональют воды-и! Прямо сказать, – трясину устроют, – а много с того соберут? А ежели из леечки, да потихонечку, да под каждый кусточек к кажному корешку, – то водички уйдет самая капелька, а на базар навозишься.

– Малый ток управляет сильным.

– Чего?

– Так, ничего. Тебя бы к нам на кафедру автоматизации доцентом. Да что я говорю – доцентом. Непременно профессором.

Даже из тех, кто знал изустное предание Байкало-Амурской железной дороги, не все ведали, почему блестящая плеяда руководителей, быстро и эффективно выведших из прорыва забуксовавшую было стройку, фигурировала под странноватым общим названием "внучков". Главное, – что обошлось без кардинальных перемен и решительных прорывов: просто-напросто прекратились перебои с поставками, нехватки и простои, техника – перестала ломаться и начала исключительно хорошо работать, а объективные трудности как-то незаметно потеряли свою объективность. Стройка с какой-то бредовой легкостью и быстротой докатилась до конца, а "внучки", поддерживая друг друга, стали начальниками участков, узловых депо, главными специалистами, директорами рудников, обогатительных фабрик и мастерских, по факту – бывших целыми заводами. Когда другие семьи опомнились, было уже слишком поздно: "внучки" делали БАМ для себя и не собирались с кем бы то ни было делиться, а безраздельный контроль над новой экономической провинцией, в свою очередь, давал им такие ресурсы, что тягаться с ними на их территории было попросту безнадежно.

XX

Весь коллаген из нескольких сотен тонн костей был аккуратно распределен в надлежащем количестве воды, так что получилось что-то среднее между клейким бульоном и слабым студнем. Эта жижа, – с ма-ахоньким добавлением одного там хитрого полимера, – в свою очередь, была аккуратно распределена по всей его пашне. Трактора вместо плугов несли два погруженных в землю лезвия из бездефектных волокон простого силикатного стекла. Алмазная пластинка микронной толщины в этой модели располагалась только посередине. Между лезвиями – была натянута сетка из алмазных нитей, достаточно частая, чтобы в безжизненную крошку искрошить не только корни, но и семена большинства сорняков, и чуть ли ни всех вредителей. Так что без студня вся почва непременно превратилась бы в мельчайшую пыль, а под дождем – в жидкую хлябь глубиной в полметра. А так – получалось как раз то, что надо. Вот и вспахали, и озимые посеяли, а убрано – так уже все давным-давно. Остались только малые делянки под позднюю капусту, кою он продолжал выращивать больше для души, нежели по настоящей необходимости.

Октябрь, и сегодня утром стало уже по-настоящему холодно. На сером небе, у самого горизонта громоздились или же ползли тяжело и медленно почти черные, с сизым налетом, как из стылого чугуна отлитые бугристые тучи. Ветер – стал безнадежно холодным, как с ледника. Да почему – "как"? С самого настоящего ледника, который каждую осень, с упорством, достойным лучшего применения, приступает к этой стране. А еще – вдруг как-то нечего делать. Свинокомплекс… Там все в порядке, Семка с людьми присмотрит, все автоматы, не в пример колхозам, работают, как часы. Как швейцарские часы. Как те часы, которые он себе сделал в первую же зиму в Доме. Молочно-товарная ферма… Там племянница Томка. Нет, захоти он, – дело нашлось бы, но настоящей надобности не было, и, занимаясь какой-нибудь ерундой, он непременно об этом помнил бы. Так что лучшим вариантом в этот холодный день было честное безделье. Причем не идеал всяких там лордов, – вишневка в глубоком кресле у камина, – а его собственный идеал. Удобные сапоги по индивидуальной колодке на теплую портянку, стеганые штаны на вате. Телогрейка, крытая брезентом, и треух. Если кто понимает, – самая подходящая одежка, чтобы гулять под мелким моросящим дождем с холодным ветром по пустым полям. Единственно – подходящая, потому что в любой другой будет не то настроение. Это точно так же, как нельзя сколько-нибудь усовершенствовать, к примеру, ржаной хлеб, кимоно, матрешку или сомбреро, – получится просто-напросто что-то другое. Не ржаной хлеб, не-матрешка, не-кимоно. Может быть – хорошее, но другое. С этой же холодная изморось – только навевает светлую тоску, а ветер – заставляет гореть физиономию, а холод… А холод при такой одежде просто-напросто не имеет к нему никакого отношения. Руки, понятное дело, – в карманах, это при захребетниках можно форсить перчатками, а ежели вот так, как сейчас, для души – то тут перчатки, натурально, только помеха. Это тебе не рукавицы в первую-то зиму, – непонятно, как и жив остался тогда. В этой одежде, в эту погоду, в это время года, когда доволен сделанным и знаешь, что это именно твоя, а не чья-то там заслуга, – как никогда чувствуешь себя единым с этим страшным, как стылый чугун в белесых разводах, серым небом, с этими опустелыми полями, сиротливыми черными деревами. С взъерошенными клочьями почернелого бурьяна кое-где, там, докуда не дошли пока что руки. С прудами – ухоженными, но сейчас, в извечное для этой страны время подведения счетов, – тоже отливающих безжалостным отблеском холодного, серого железа, так что даже и глядеть жутко. Ты здесь, ты отсюда, и не только сам по себе, но и