Цветок камнеломки - Александр Викторович Шуваев

лампы, загорелись мрачно-пронзительным огнем болотных гнилушек паутинные пирамиды, усеявшие нижнюю поверхность купола. Плазма, стекавшая с их вершин, была совсем холодной, – около двенадцати тысяч градусов, – и не слишком плотной, но из-за огромной площади купола тяга возникла все-таки очень порядочная. Откровенно говоря – огромная. Беспрецедентная. А небо вокруг и сверху полиловело, явно готовясь стать совсем уже черным. Темнела и поверхность купола, стремительно превращаясь в самую мощную и крупную солнечную батарею за всю историю.

Еретик провожал "Фору" взглядом до тех пор, пока та, превратившись в фосфорический эллипс, черту, едва заметный штрих на ослепительном небе, не скрылась из глаз, и продолжал бы глядеть и еще, но его отвлек коварный подручный, осторожно тронув его за рукав:

– А зачем, Юрий Кондратьевич?

– Так ведь – зачем скажут. Орбитальный ретранслятор такой мощности, что лучше и не надо. Радиолокатор. Да мало ли что, хоть, – он внезапно усмехнулся, – в качестве двигателя… А что? Подбрось туда каким-нибудь манером тонн восемьсот воды, стыкуйся – и вперед… Там, понимаешь ли, стоит та-акая мозга, что ЭВМ уже не назовешь, – полудиффузная пространственная сеть отдельных процессоров, соединенных по нейристорным соображениям, так что перенастроить функции ничего не стоит… Да не в этом же дело! Главное – пуск "Форы", вместе с подготовкой специального старта и скупкой пятидесяти выработавших ресурс турбореактивных двигателей обошелся в двадцать раз дешевле их любимого "Протона"… Сколько лет твержу, что большего идиотизма, чем ракетный старт с самой земли, просто-напросто нельзя придумать, а наших драгоценных мэтров – списывать пора, вместе с ихними заслугами. – Голос его, вялый и скучный, был полон тоскливой, остывшей, как табачный дым в прокуренном помещении, привычной злости. – Мы же с ними, с авторитетом их непререкаемым да с влиянием трухлявым, лет пять потеряли, как минимум…

– Ну, со Слушко вы очень осторожно говорили. Вроде как даже опасались обидеть.

– Ничего не могу поделать, – тем же тусклым голосом продолжил Еретик, – слишком интеллигентный я человек. К сожалению. Не умею радостно плясать на могилах учителей. Даже если они только воображали себя учителями. Не умом боимся, не умом осторожничаем – задницей поротой, характером своим навсегда изувеченным. Вовик, – ведь мне же уже тридцать четыре, и тридцать из них – они меня строили, подгоняли, подстругивали и уродовали! Так что теперь я даже в мыслях своих не могу нахамить кому-нибудь вроде нашего Корифея. Как так! Пожилому человеку! Заслуженному! Сука старая!

– Кондратьич! Но ведь все это – в прошлом осталось. Теперь ты – на коне, все у тебя получилось. Такое дело провернул, – радоваться надо!

– Чему – радоваться? Тому, что по милости ветхих негодяев опоздал на пять лет? Я, понимаешь ли, еще в двадцать восемь на Марс хотел, и слетал бы, а теперь уже – поздно, не хочу, понимаешь? Глупым каким-то кажется.

– Да-а, – слабоваты вы по сравнению со стариками. Те хоть радоваться умели тому, что сделали.

– Может быть. Пошли к связникам, – скоро оборот закончится, узнаем что и как…

– Митенька, внучек…

– Что, бабуль?

– Ты ведь, кажись, институт заканчиваешь?

– Ну, – жизнерадостно хохотнул внучок, – а ты по распределению решила похлопотать? Трудоустроить, значит?

– Ой, – умилилась Вера Михайловна, – да в кого ж ты такой умный да догадливый удалси? Ума не приложу. Хочу-у тебя к делу пристроить, как не хотеть. На кого ж опереться-то, на старости лет, как не на родную кровь? Она ведь, внучок, не водица…

– Бабк, – решительно сказал внучок, – в селе в твоем я жить не собираюсь, и не уговаривай. Приехать когда-никогда, помочь – другое дело, а жить…

– Да кто тебе про село тое говорит, – сморщилась бабушка, – с чего взял-то? И в уме не держу такой глупости…

Внучек, продолжая машинально вытирать руки полотенцем, не перестал улыбаться, но улыбка эта приобрела несколько принужденный характер.

– Ну так и в чем дело?

– А в том, внучек, – решительно проговорила баба Вера, – чтоб брал ты, в райкоме в комсомольском, комсомольскую путевку – и айда на БАМ! Нечего тебе в городу асвальты утюжить!

– Бабуль, – ласково спросил почтительный внук, – ты, часом, не охренела на старости лет? Ты чего удумала-то? Это ты меня – в комсомольцы-добровольцы пхаешь? Гляди при курях такого не скажи, а то передохнут со смеху, болезные, то-то жалость будет!

– А ты, – точно скопировала его ласковый тон бабушка, – не торопись, выслушай. Уваж меня, старую, недолго мне осталось, – и вдруг закаменела гладким, возраста лишенным лицом, скрежетнула, – и не перебивай! Ишь, взял моду! Скока раз в последние годы спорил, по-своему норовил, – чего получалось, а? Забыл?

Резон в ее словах, определенно, был. Быстро прокрутив в тренированной памяти всякого рода эпизоды последних лет, он, как человек, честный, по крайней мере, с самим собой, вынужден был признать: бабка не лезла с советами, если не разобралась в сути дела досконально. А если высказывалась, то практически неизменно оказывалась права, какими бы дикими на первый взгляд ни казались ее совершенно первобытные резоны. Она более чем оправдала его смутные расчеты на ее способность делать дело. Гораздо более.

– Ну?

– А – не запряг! – Сварливо проскрипела она и продолжила уже вовсе другим тоном. – Места там, Митенька, пустыннаи, начальства большого не водится, потому оно, начальство, все в городе норовит, – из города, а то из самой Москвы рукой водит, вот и хочу я, штоб ты там, на месте, сам стал тем начальством.

– Хэ! Легко сказать…

– Сказала же – не перебивай… А мы тебя, отсюда, – подопрем. По мере силы-возможности. Друзей бери отсюда, хорошие ребяты, работящие. Вон Вовка, да Вовка-другой, да Андрюха, да Коська… Лучше меня сообразишь, – кого, тока Стаса своего не бери, – гонору у его много. Так, компанией, и езжайте. Все вид делают, – а вы дело делайте, не умничайте, ради Спаса! Все на словах, – а вы взаправду, понял?

– Ой, да было б это так просто…

– А про просто, внучек, и не говорит нихто… Чуть что не так, нехватка какая, дорогу кто перешел, или еще што, – ты трубку-то возьми, да и позвони