Любить не просто - Раиса Петровна Иванченко

Страшно подумать — прошедшие десятилетия не пригасили в нем прежней юношеской нежности, трепетного восторга перед ней. Видел ее все такою же — высокой, русокудрой, сильной, стремительной. Казалось, даже не замечал, что перед ним стояла теперь уже немолодая женщина с сеткой морщин под глазами. Видел все те же вишнево-теплые глаза. Прислушивался к ее голосу — он не состарился, нет, стал как бы наполненнее.

Думал, что свыкся с тем, что все это не для него. Но она появилась перед ним — и все снова ожило в нем. Он был благодарен ей за эту неугасающую любовь. И готов был выполнить ее просьбу — такой пустяк! — насчет Дидуха. Хотя, наверное, этот ее Дидух с выпученными наглыми глазами и претензией на руководящую должность не заслуживал такого внимания. Впрочем, он ничего не знал о семье Нины и не хотел ничего знать. Он рад, что сделал Нине Васильевне доброе дело… Он очень рад!..

В ожидании Дробышева Лозовой выверял, взвешивал свои действия, мысли и чувства, сердился, нервничал, но не находил в себе равновесия. В зареченской истории правда Маковея перетягивала на весах. И он чувствовал, что ее нельзя уладить так просто.

— Это его кабинет? Ну, мебели наставили! — Дверь открылась — на пороге стоял генерал Дробышев.

Лозовой вскочил. Рокочущий бас Дробышева поднял его, как по тревоге, и он на миг замер, как когда-то, еще на фронте.

…Когда оба насладились воспоминаниями, когда притихла растревоженная память, Дробышев приступил к зареченской истории. Лозовой честно рассказал генералу обо всем, как мог. Прищурив левый глаз, нахмурив косматую седую бровь (Лозовой вспомнил, как когда-то они страшились гневного взлета его широких черных бровей, из-под которых вдруг вспыхивали глаза), Дробышев налег грудью на стол.

— И как это такое врезать! Черти бы тебя побрали!

— Да ведь не просто это, Георгий Николаевич! На этот раз вы меня не выручите.

— Выручишь сам себя, если захочешь. А из всего, что ты мне поведал, скажу: ты думал, делаешь добро Нине Васильевне, а не тому паршивцу. А вышло наоборот.

— Я платил ей… за преданность делу…

— Брось! Когда за преданность платят, она перестает служить своей цели… Я уверен, Дидух ее силой послал сюда, чтобы спасти свое честолюбие.

— Вероятно. Но… я уже не могу отступить.

— А совесть? — Генерал уколол взглядом и сам ответил: — Вот то-то и оно! Легкомысленное отношение к людям умеет мстить. И тебе тоже мстит. Чувствуешь?

— Чувствую, — вздохнул Лозовой.

— Тебе остается одно — самому пойти в Каноссу. Все переменить самому — своей же властью вернуть Маковея на пост директора, ведь все равно он туда вернется. Это раз. А второе — публично извиниться перед ним, перед учителями, родителями. Перед Батурой и его матерью — отца у него нет.

— Это невозможно. — Лозовой потупился. — Я Маковея заберу сюда, в Подольск. Дам ему техникум. У нас тут огромный техникум — и нет директора. Я уже думал об этом, даже письмо направил Маковею.

Дробышев сунул руку в карман.

— Вот оно, твое письмо. Маковей не хочет в Подольск. Написал Батуре и письмо твое переслал.

Лозовой вспыхнул:

— Не пойдет? Так чего же он хочет?!

— Твоего извинения. Вот какой малости — всего только извинения… Сочувствую тебе, Степан. В его положении — учти, это наименьшее. Да что тебе говорить? Мы как-то отвыкли от простой и очень естественной формы человеческих отношений — извинения. Кажется, сложно ли — послать письмо, а то и проехаться в Заречье и сказать: так и так, мол, виноват перед вами, думал, плачу долг за добро, а вышло всем зло. Поймите и извините! Увидел бы, как это поднимает человеческое достоинство.

— А Батура?

— Перед ним тоже. Ты же знаешь — он ушел с работы из-за статьи о Маковее. А этим воспользовались его недруги и сняли его пьесу. Сам понимаешь, чего это стоит человеку.

— И все это — из-за меня? — Лозовой скептически усмехнулся краешком губ, в небольших округлых глазах его появился металлический блеск.

— Началось с Маковея, конечно. А после — катился снежный комок и нарастал, пока не получилась лавина.

Лозовой ничего не ответил, только хмыкнул. Хорошо, допустим, он это сделает. А как быть с Ниной Васильевной? Начнешь с Маковея, а там Батура. Может, еще и редактор захочет, чтобы ему поклонились? За то, что советовал не печатать. Это уж слишком. Он согласен принять общественное порицание, получить выговор, заплатить штраф, что угодно, но унижаться — ни за что!

Степан Степанович сердито швырнул сигарету, резко поднялся. За кого они его принимают? Его, который этими руками поднял из развалин город, строил школы, дворцы культуры, больницы, библиотеки, типографии, железные дороги? Который окропил эту землю своей кровью и потом все делал для тех, кто пришел после и теперь пишет статьи и фельетоны? Чтобы он сам себя опозорил?

Губы Лозового задрожали, в глазах перекатывались тени. Схватил сигарету, закурил. Дробышев тоже потянулся за сигаретой. Каждый думал по-своему об одном и том же.

Лозовой: хотите поправить дело, — пожалуйста, пропади оно пропадом. Он устроит Маковея на лучшую работу в областном центре; согласен помочь Батуре и еще там кому-нибудь… В конце концов — покорно примет любое взыскание. Ничего не боится тот, кто прошел войну, кто не раз смотрел в глаза смерти. Всю жизнь он старался делать добро людям, за ошибки сам и расплачивается. Но чтобы так, генерал?..

Дробышев: был ты, Степан, забиякой, таким и остался. Давал я тебе медали и ордена за твое мужество, за умение… Да куда! Какой-то черт всегда толкал тебя в историю. Да, да, надо во всем, даже в самом малом, быть справедливым до конца. Надо иметь мужество признать свою вину, если уверен, что это так. Хорошо демонстрировать свою отвагу и силу воли там, где ты перед всеми предстаешь героем. А ты найди в себе мужество признать перед всеми свою собственную вину, покаяться перед обиженным тобой человеком. Казалось бы, чего проще! Но проклятая гордыня мешает, вскормленная годами привычка слышать только похвалы, снизу, сбоку, сверху, — отсюда представление о неоспоримости,