Любить не просто - Раиса Петровна Иванченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У нее шумело в голове, вино разогрело кровь, и мысли приходили легко и свободно.
— Когда-то искали покорную жену. Теперь ищут страстей. Даже в законном браке.
Сказала и испугалась. Батура смотрел на нее с удивлением, и на его лице мелькнула тень.
— Возможно, но простите… — Батура принялся подливать вино в рюмки, скрывая этим свое смущение. — Зрелость не ищет чудес необычайных. Находит их в обычном.
— Тогда считайте, что мы не созрели. Романтики! Значит, у нас все впереди!
Зоряна не сдавалась. И когда отступать ей было уже некуда, встала из-за стола и вышла из зала. Батура провожал ее взглядом. Он приподнялся было со стула, снова сел.
Переживала каждое слово, каждый жест и взгляд. Ее ответ Батуре… Как он его истолкует? Ему сейчас тяжело. Оттого и тянется к людям, ищет у них сочувствия. На людях — веселый, щедрый на экспромты, ироничный к себе…
Он, кажется, хотел проводить ее. А она опять убежала…
Что теперь растравлять душу поздним раскаянием? Шагай молча, жалкая гордячка, и взирай на людей со своей надменной высоты…
Застолье, наверно, закончилось, все разошлись. Каково теперь Андрею? Позвонить бы, и — немедленно. Пусть ночь. Пусть он спит. Это даже лучше. Нет, он не спит. Не может спать! Номер телефона наверняка знает Яков Ефимович. Он ее поймет.
Бежала к телефонной будке. Поспешно рылась в сумочке, искала двухкопеечник. Телефонный аппарат оказался неисправным. Бежала дальше, но и в другом месте монета выскакивала и связь не включалась. Тогда она вспомнила, что недалеко Дворец культуры, телефон есть и у вахтера…
Батура отозвался глуховато-усталым голосом. Ни удивления, ни радости. Сердце екнуло. Не ко времени ее сочувствие! И неожиданно вырвалось:
— Знаете, я всегда буду с вами. Не думайте, это не слова. Я… Андрей! Мне стыдно… Я не могу. Простите!
— Я плохо слышу. Где вы?.. Можете подождать? Я сейчас буду. — Он точно охрип. Прислушивалась и не верила, не узнавала. И уже помертвевшими губами ответила:
— Во дворце я… тут…
Батура утонул в глубоком кресле. У Дробышевых кресла огромные — мягкие и удобные. Закинув ногу на ногу, усмехнулся. Давненько не бывал в гостях у своего генерала. Пожалуй, и вовсе не пришел бы, если бы Дробышев опять не позвонил ему домой.
Старик суетился, расставляя на столе чашки для чаепития. Андрей следил за его движениями как-то отчужденно, словно никогда и не жил в этом доме. Здесь уже не было прежнего порядка. Маргарита, впрочем, никогда не занималась хозяйством — да с нее ничего и не спрашивали. Андрей сам охотно готовил по рецептам кулинарных руководств, и, когда старый Дробышев пытался упрекать дочь за пренебрежение элементарными женскими обязанностями, он первый становился на ее защиту. В качестве главного аргумента шутливо ссылался на то, что ему, мол, как журналисту, необходимо разбираться и в кулинарии.
Наблюдая, как Дробышев возится с посудой, Андрей радовался втайне, что беседа таким образом оттягивается. Разумеется, он не скажет, что его сняли с работы. Не нужно волновать старика. Позднее, в юмористическом плане, он сообщит, что с премьерой тоже не получилось. Расскажет о том, каких он открыл врагов, каких друзей нашел. Про Зоряну, конечно, — ни слова. Это было чисто личное. Начни о ней говорить — и исчезнет, испарится все, что хранилось в тайне от других: ощущение холодных, застывших пальцев, которые он отогревал в ту ночь, и ледяных щек, и неподвижных твердых губ…
— Ты что ж не показываешься? Я тут все телефоны пообрывал, за тебя воюю. — Георгий Николаевич наконец расставил чашки.
— Как это вы за меня… воюете?
— Мое дело. Я тебя лучше знаю, чем ты себя. Горячее у тебя сердце — вот вся твоя вина. Нет, я не осуждаю — восхищаюсь. Так и нужно! Молодец! — Дробышев отпил глоток чая и продолжал: — Едва я прочел твою статью про Маковея… В твоей газете не захотели ее печатать?
— Не захотели.
— Ну да… Я сразу понял… Ну, думаю, дал ты им всем жару. Никого не пропустил. А Лозового я знаю. Отчаянный, черт его подери… М-да… А что ж Маковей, где он теперь?
— В Заречье. Не хочет никуда уезжать.
— Правильно.
— Думаю, теперь его восстановят на работе. А может, и нет… Теперь все повернулось против меня, значит — и против него.
— Это кто же крутит — Веремейко?
— Возможно. Он не пустил мою статью у себя. Ее напечатали в другой газете. Но Веремейко что-то задумал. Вместе с Безбородько. Представляете, Георгий Николаевич, вдруг Валентин заинтересовался моими писаниями! Хлопцы говорят — целые дни просиживал в кабинете Веремейко и с карандашом в руках рылся во всех моих статьях.
— Странно.
— Даже очень.
— А ведь был твоим другом, кажется?
Дробышев резко поднялся с кресла, начал широкими шагами мерить комнату.
— За что же он тебя невзлюбил, Андрейка?
— Кто знает. Наверно, за своего папашу обиделся. Директор завода в моей последней пьесе повторяет его излюбленные словечки. Да и некоторые моменты его деятельности я изобразил.
— Веремейко и Безбородько. Два сапога — пара. Ну, этот Веремейко — понятно. Хочет оправдать себя в глазах общественности, а Валентин? Чего хочет добиться своим подслуживанием Веремейко?
Георгий Николаевич нахмурил широкие черные брови.
— А для меня тут никакой загадки нет, — усмехнулся Андрей. — Журналист он, прямо скажем, никудышный. Ни таланта, ни страсти, ни широты взгляда, ни каких-то стремлений. Кроме одного — во что бы то ни стало выделиться. Командовать другими.
— Что ты мне рассказываешь о нем? Я-то ведь знаю. Ведь прежде он часто бывал у нас в доме. Конечно, из-за Маргариты. От него я и узнал о том, что произошло у вас в редакции.
— Согласитесь, Георгий Николаевич, на этого субъекта я даже не могу обижаться. Я и не обижаюсь. Пускай тешит
