Люблю тебя, мама. Мои родители – маньяки Фред и Розмари Уэст - Нил Маккей

Когда я зашла в женское отделение тюрьмы, офицер спросила меня:

– Кого навещаете?

Я не хотела говорить вслух мамино имя. Я знала ее тюремный номер, так что назвала его.

– Мне нужно имя.

Зачем вообще заключенным раздают номера, если вместо них им нужны имена?

Я сказала так тихо, как только могла:

– Роуз Уэст.

– Посетитель к Уэст! – сказала она коллеге.

Это услышали все – другие тюремные офицеры и посетители – и обернулись, глядя на меня с чувством то ли жалости, то ли презрения. Хотя мама была осуждена по громкому делу и я думала, что ее местонахождение не будет разглашаться хотя бы какое-то время, однако все желающие уже знали, в какой тюрьме отбывает наказание Роуз Уэст. Никто из этих посетителей не сомневался в том, кого именно я пришла навестить. Я была уверена, что все они думали: «Кто вообще в своем уме захочет навестить это чудовище?» Было чувство, что все они осуждают меня за это.

После проверки документов мне пришлось сидеть и ждать, это показалось мне вечностью, пока наконец меня не провели по нескольким коридорам и сквозь бесконечное количество запертых дверей в зону досмотра, напоминавшую те, что располагаются в аэропортах. Кольца, ремни и монеты нужно было сложить в пластиковый поднос и пропустить через сканер вместе с остальными вещами. Обувь также отправилась на ленту сканера – шнурки мне не дали пронести, это было запрещено в тюрьме, так как заключенные с их помощью могли повеситься. Затем начался обыск. Охранница провела сканирующим устройством по всему моему телу, еще одна проверила, нет ли чего в бюстгальтере, между пальцев, даже под языком. Я помню, что повсюду там были спаниели-ищейки. Я понимала, почему порядок был таким строгим, но все это рождало у меня ощущение, что я не посетительница, а преступница.

Затем, миновав еще больше коридоров и запертых дверей, мы вышли в открытый внутренний двор, усеянный крошечными зарешеченными окнами камер. Это было мужское отделение тюрьмы, строго охраняемая территория, где содержались заключенные категории A – в том числе бойцы Ирландской республиканской армии. Я слышала, как мне свистели и кричали эти мужчины, смотревшие на меня сверху.

Затем мы прошли через помещение для свиданий в мужском отделении. Это была большая комната. Мужчины сидели за столами со своими женами или девушками, некоторые с ними целовались – позже я узнала, что таким способом кое-кто передавал на зону наркотики. Были там и дети, даже совсем маленькие, и некоторые из них выглядели точно так же растерянно, как я себя ощущала. Казалось, что это все не по-настоящему, как в страшном сне – а еще там было очень шумно, причем шум был такой, который какое-то время еще заставляет звенеть барабанные перепонки. Мы прошли мимо огромных восточноевропейских овчарок на цепи в женское отделение тюрьмы. Еще больше коридоров – наверняка прошел уже час, как я зашла в тюрьму, – и я оказалась в общей комнате для свиданий. Там сидела мама, ее сторожили два охранника.

Секунду мы смотрели друг на друга, а затем, рыдая, обнялись.

– Мэй… Боже, как я соскучилась! Я так тебя люблю, дорогая! Очень люблю!

По моим ощущениям, мы обнимались так очень долго. Я думала, что тюремные охранники начнут нас разнимать, но они этого не стали делать. Наверное, впервые в моей жизни она так меня обнимала или выражала настолько сильные чувства ко мне. Несмотря на все обстоятельства, я любила чувствовать, что она во мне нуждается и ценит меня.

– Я тоже тебя люблю, мама, – сказала я, вытирая глаза.

Наконец мы сели, и охранники отошли на расстояние, при котором разговор был им слышен. Она протянула руку через стол, сжала мою, и мы начали говорить. Мама снова сказала, как сильно соскучилась по мне и как рада меня видеть. Я сказала ей, что это взаимно. Я ожидала, что разговор и дальше будет столь же откровенным, что мы обсудим такие серьезные вещи, как наше восстановление после пережитого испытания во время суда и приговора, или поделимся советами, как дальше смотреть в будущее. Однако она не захотела обо всем этом говорить и почти сразу оживилась, начав рассказывать о тюремной жизни.

Меня поразило то, что она вообще не говорила о том, что ее жизнь кончена или что тюрьма невыносима, напротив, мама была довольно воодушевлена. Жизнь за решеткой явно была далека от комфортной, и она уже успела столкнуться с насилием и угрозами от других заключенных, но все же мама не казалась запуганной или отчаявшейся. Она объяснила, что ей присвоили категорию A – ее получают те, кто совершил самые серьезные преступления, их воспринимают как потенциальную угрозу для остальных. Это значит, что работники тюрьмы должны защищать ее от вреда со стороны других заключенных, и к тому же это означало, что ей разрешали носить собственную одежду вместо тюремной робы.

Она по-настоящему была этому рада, уже пролистала каталог, выбрала одежду и попросила меня купить ее и прислать или принести во время следующего свидания. У нее было радио, так что она могла слушать музыку в своей камере – ее любимым ведущим был Джимми Янг. В библиотеке можно было взять книги; говорили, что ей могут выдать тюремную работу и пропишут визиты к психиатру.

– Они даже могут разрешить мне завести попугайчика, Мэй. Ты только представь! Я вот выбираю, как его назвать, Джоуи или Оливер. А еще Джейк – милое имя. Что думаешь, Мэй? Я все-таки склоняюсь к имени Джоуи. Ну и конечно, тебе нужно будет приносить мне разные штуки для его клетки. Игрушки, зеркальца, щупальца и всякое такое. Не хочу, чтобы он скучал. Говорят, хуже всего в тюрьме – заскучать. Так что я намерена избегать скуки.

Это звучало немыслимо. По дороге в Дарем я так переживала, что она