Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чагдар опешил.
– Василий Алексеевич, почему я?
– Карпов мне сегодня указал, что ЦИК не имеет права отмалчиваться. – объяснил Хомутников. – Я свое слово скажу. А ты будешь выступать вслед за мной. Для усиления.
– Но Дедеев – мой сосед, все время приглашал меня к себе…
– Он приглашал. Ты ходил. А эти посиделки теперь расценивают как собрание националистов-обособленцев. Тебе молчать нельзя. Или окажешься в одной с ним компании.
Чагдар закрыл глаза. Ему очень захотелось исчезнуть, испариться, раствориться, не быть… Если бы не семья, он бы сегодня же подался в бега. Уехал бы куда-нибудь далеко-далеко. Но Вовке в этом году в школу. Надю поставили на очередь в детский сад. Цаган мечтает вернуться к учительству, а ведь не допустят, если он вдруг исчезнет. Семья якорила, привязывала прочно, не оставляла выбора.
В чем же может он обвинить Пюрбеева? Так, чтобы всем было понятно, что обвинения эти пустяковые. Чтобы было ясно самому Пюрбееву, что не от сердца винил, а был вынужден. Чагдар в десятый раз принялся перелистывать брошюру, написанную Пюрбеевым в начале 1930-х – о торжестве победы над кулачеством. На часах два сорок ночи. Зеленая гиря из бутылочного стекла, поднявшаяся уже под самый циферблат, казалось, втягивала в себя лозунг, прописанный в правом нижнем углу: «Пролетарии все стран, соединяйтесь!»… Есть! Есть зацепка! В брошюре ничего нет про пролетариат! Это понятно – неоткуда ему было взяться в калмыцкой степи в начале 1930-х.
«Товарищ Пюрбеев в своих печатных трудах совершенно смазал роль пролетариата, заменив пролетариат батрачеством и беднотой», – написал Чагдар и хмыкнул от очевидной нелепицы обвинения. «В них указывается, что в Калмыкии уже изжито закабаление бедноты кулачеством», – выдавил он из себя следующую фразу. Вообще говоря, к 1930 году всех кулаков действительно сослали. Но в 1934-м некоторые, отбыв сроки, вернулись на родину. Неимущими, но по сознанию все равно кулаками. И бедняки по старой памяти снова подчинились бывшим хозяевам. То есть тезис о том, что с кулаками к 1930 году покончили, оказался ошибочным. Значит, он, Чагдар, в данном вопросе критикует справедливо. Ну, и честно-то сказать, Пюрбеев в последнее время возвеличивал себя без меры. Старая традиция подвела. Люди всегда превозносили правителя. Пюрбеев принимал похвалы подчиненных за чистую монету. Потерял бдительность. Ослабил самоконтроль и самокритику. Но обо этом уже два дня без отдыха говорят. А вот про смазанную роль пролетариата еще никто не догадался.
Теперь надо что-то про Дедеева. Мерзко. Мерзко чувствовал себя Чагдар. Как он будет после завтрашнего выступления смотреть соседу в глаза? Впрочем, Дедеева, наверное, посадят. А жена его, дети? Их выселят? Жилплощадь ведь служебная. Квартира у Дедеевых хорошая, трехкомнатная, окна на две стороны… Какая гадость лезет в голову! Что же сказать такого, чтобы не навредить соседу еще больше?
«Товарищ Дедеев некритично относился к товарищу Пюрбееву, во всем соглашался и торопился выполнять его распоряжения, не поразмыслив над ними», – наконец вывело перо. Ну да. А где ж это видано, чтобы подчиненные не выполняли распоряжение вышестоящих? Такого не бывает. Партийная дисциплина должна быть железной. Глупость обвинения будет понятна всем. Теперь надо отвести угрозу от себя. «Товарищ Дедеев, пользуясь положением соседа, пытался втягивать меня в свою…» Организацию? Нет, организация – это угрожающе крупно. Группировку? Еще хуже. «…в свою группу», – завершил фразу Чагдар. Группа есть везде, даже у Йоськи в детском саду – младшая, средняя, старшая… «Я это понял, к сожалению, не сразу, поскольку между собой члены группы говорили на торгутском наречии, которым я не владею, но не признавался им в этом из вежливости». Для калмыков такое заявление – нелепица, но Карпов, Каплин, Поздняк и Гриценко в калмыцких говорах, к счастью, не разбираются.
А закончить нужно самокритикой. «Я уже пятый год работаю в Калмыкии и несомненно обязан был досконально изучить все диалекты. Но с учетом того, что рабочие совещания и переписка происходят на русском, я пренебрег этой важной возможностью, в чем искренне раскаиваюсь».
Чагдар перечитал, свернул листок вчетверо и встал из-за стола. На цыпочках пробрался в прихожую, положил бумагу в нагрудный карман френча, висевшего на вешалке. Накинул фуфайку и, стараясь не шуметь, вышел.
Водопровод и канализацию в наскоро построенных домах так и не подключили. Город по-прежнему испытывал серьезные проблемы с водоснабжением, и квартиры высокопоставленным работникам выделяли на первом этаже, сокращая для них расстояние к туалету и водоразборной колонке. Чагдару, руководителю второго ранга, квартира на первом досталась по счастливой случайности после какого-то назначенца, присланного из Москвы, но вскоре переброшенного в другой регион.
Чагдар открыл хлипкую подъездную дверь и втянул запах «Беломорканала». На лавочке у подъезда темнели две фигуры с папиросами в зубах, огоньки освещали русые чубы под лакированными козырьками. Две головы резко повернулись на скрип открываемой двери, а потом так же дружно склонились, разглядывая под ногами смятые гильзы окурков. «Мендвт», – поздоровался Чагдар. «М-м-м», – промычали в ответ парни, не поднимая лиц. Чужие, сообразил Чагдар. Что здесь делают в такое глухое время?
Когда Чагдар возвращался из сортира, на лавочке уже никого не было. Табачный шлейф тянулся из темного угла между дворовыми сараями. Чагдар обвел глазами спящий дом. За плотно задернутыми шторами соседского окна горела зеленым «ленинским» светом настольная лампа. «Дедеева пасут, – с тоской понял Чагдар. – Чтобы не сбежал». Втянул носом исходившую от «Беломорканала» тайную угрозу. Он знал, конечно, что этот канал построен силами тех самых кулаков, попов и бывших буржуев, о победе над которыми раньше времени объявил в своей брошюре товарищ Пюрбеев. И, наверное, не зря «Беломорканалом» назвали самые расхожие папиросы – крепкий, грубый запах их дыма подхлестывал всю страну, помогая трудовым миллионам бодро преодолевать ежедневные трудности и душевные колебания.
Квартира на первом этаже, школа для Вовки, садик для Нади и работа для Цаган – пропади всё пропадом! И все блага, полагающиеся ему по номенклатурной должности, показались такими неважными, такими незначительными на фоне тревожного запаха «Беломорканала», перебившего и аромат весенней травы, и олифовый душок масляной краски, которой в преддверии шестьдесят седьмой годовщины со дня рождения Ильича выкрасили дверь в подъезд.
«Ленин – жил, Ленин – жив, Ленин – будет жить» – когда-то эта строка из Маяковского красовалась в каждом совучреждении. Но надпись выцветала и ветшала и со временем была заменена на «Спасибо
