Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мать часто снилась Чагдару. Особенно в тяжелые моменты. Чагдар всегда видел мать ясно, до мелких лучиков-морщинок в уголках глаз, до белесого шрамика на верхней губе, до оспинок на переносице – отец шутливо говорил про эти оспинки, что у его жены открыт третий глаз. Прошлой ночью мать не снилась потому, что не удалось заснуть.
Помощник Хомутникова Эрдяш, тоже из бузавов, уже сидел за своим столом, читал свежую «Правду». Мельком взглянул на Чагдара, поздоровался, почтительно привстав, снова сел.
– Еще не приходил, – предупредил, предваряя вопрос.
– Подожду, – сказал Чагдар, усаживаясь на стул у стены. – Что в новостях?
– Мадрид бомбят франкисты, японцы бесчинствуют в Северном Китае, Муссолини сближается с Гитлером, Гитлер заигрывает с финнами, а англичане фашистам потворствуют.
– А у нас?
– У нас всё хорошо. Кривая рождаемости после запрета абортов стремительно растет, на колхозных рынках снижаются цены, ожидается небывалый урожай сахарной свеклы. Карнавал сегодня в Москве. Ночью будут работать все театры, кино, эстрады, аттракционы. И все участники должны быть в карнавальных костюмах или хотя бы масках. Вы бывали в Москве, Чагдар Баатрович?
– Один раз, – коротко ответил Чагдар.
– А в Мавзолей ходили?
– Не довелось.
– Мне вот интересно, правда, что у Ильича калмыцкие скулы?
– Не могу сказать.
– Лоб точно калмыцкий, высокий. И глаза с прищуром на всех памятниках. В любом случае, такую бузу на всю страну заварить мог только калмык!
– Ты, Эрдяш, аккуратнее с подобными высказываниями, – предупредил Чагдар. – Согласно последним инструкциям из ЦК, Ленин русский. Никакой там калмыцкой, немецкой или еврейской крови.
Воцарилось неловкое молчание, но тут в приемную вошел Хомутников. Эрдяш вскочил, по-военному вытянулся в струнку.
– Опять жара! – объявил Хомутников, вытирая платком вспотевший лоб и внимательно разглядывая Чагдара. – Ты ко мне?
– К вам, Василий Алексеевич.
– Ну, заходи, – кивнул Хомутников на дверь кабинета, которую уже услужливо распахнул Эрдяш.
Чагдар ждал, когда Хомутников сядет за стол, но тот хмуро расхаживал по кабинету, не предлагая стула и Чагдару.
– Что-то ты мне не нравишься, – сделав очередную проходку от окна к стене, заявил Хомутников. – Заболел, что ли?
– Как вы догадались, Василий Алексеевич? – опешил Чагдар.
– По виду. Краше в гроб кладут. Что случилось?
– Да обострение туберкулеза у меня.
– Среди лета? Ну-ну… – недоверчиво хмыкнул Хомутников.
– Я вот заявление на увольнение принес, – Чагдар залез в нагрудный карман, достал вчетверо сложенный листок.
Хомутников уставился на Чагдара, как на сумасшедшего.
– На увольнение?! Ты в своем уме? Без жилья ведь останешься… Квартира-то служебная.
– Ничего. Мои на хуторе вторую мазанку слепили. Уместимся.
– Может, всё же в длительный отпуск с целью лечения? – предложил Хомутников. – Я насчет санатория в Крыму похлопочу.
– Вы для меня и так много сделали, – покачал головой Чагдар. – Дальше я уж сам.
И Чагдар протянул председателю свое заявление. Тот взял лист, но читать не стал, а пристально, с прищуром посмотрел Чагдару прямо в глаза. Чагдар взгляд выдержал.
– По-моему, ты большую ошибку совершаешь, – Хомутников опять обтер лоб платком, нервно расстегнул верхнюю пуговицу светлого летнего кителя. – Давай я тебя отпущу на денек в отгул. Выспишься, подумаешь еще.
– Василий Алексеевич, я вас не хочу подводить, – твердо сказал Чагдар. – Туберкулез в стадии обострения заразен.
Хомутников тяжело опустился в рабочее кресло, развернул на столе и разгладил ладонью заявление. Достал из нагрудного кармана свою знаменитую ручку с золотым пером завода Сакко и Ванцетти – подарок от ЦК – и поперек всей страницы поставил росчерк: «Не возражаю», подпись и дату.
– Дела передашь своему заместителю. Удостоверение – в канцелярию. Ключ от квартиры – коменданту. Грузовик для вывоза вещей я тебе выделю. Давай лечись! Будь здоров! – Протянул Чагдару бумагу и, не вставая, пожал руку.
Выходя из кабинета, Чагдар оглянулся. Хомутников сидел, опустив голову, и скручивал в жгут носовой платок, пробуя на разрыв.
На родном хуторе Чагдар не задержался и на сутки. Выгрузил пожитки, отпустил грузовик обратно в Элисту, а ближе к вечеру сказал отцу, что отправляется в Новороссийск к семье.
– Тебя выгнали? – только и спросил отец на прощание.
– Нет, по собственному желанию, – как можно спокойнее ответил Чагдар.
– А разве так бывает? Разве желания теперь учитываются?
– Иногда, – улыбнулся Чагдар.
Он молча обнял Дордже, тот тоже молчал, только губы шевелились. У растерянной Булгун в глазах блеснули непрошеные слезы, и она тут же их сморгнула.
– Привет младшей невестке и племянникам, – тихо выговорила она. Булгун, похоже, единственная из семьи поверила, что Чагдар едет к своим.
У Чагдара и впрямь было сильное желание повидать семью. Найти, обнять, убедиться, что у них всё в порядке, и тогда уехать со спокойным сердцем подальше. Но он уже слышал про закон о заключении в лагеря жен врагов народа и не имел права рисковать Цаган и детьми, которых рассовали бы после посадки матери по детским домам для перевоспитания.
Враг народа… Он – враг народа! Он, боровшийся на стороне народа с семнадцати лет, всю жизнь старавшийся ради его блага. Он не менял жен, не искал личных выгод, не поддерживал националистов – нельзя же всерьез считать посиделки у соседа собранием обособленцев! На этом пункте своих рассуждений Чагдар обычно вспоминал про белогвардейское прошлое Очира и религиозное настоящее Дордже и сникал. Он не враг, конечно, но укрыватель. Однако его братья никому не делают зла, честно работают в колхозе вот уже сколько лет… Но тут всплывала жена непролетарского происхождения, хоть и сирота. И крыть уже было нечем.
Свой френч тонкого сукна Чагдар поменял на ростовском базаре на дешевую пиджачную пару и сатиновую рубашку. Там же расстался с сапогами, купил ботинки – шнурки все время норовили развязаться и попасть под подошву. Новый облик его был нелепым и жалким, зато и неузнаваемым. С ежиком недельных усов, в серой кепке со сломанным козырьком – незадачливый простодушный нацмен ни дать, ни взять. Партбилет зашил в подкладку пиджака, партвзносы оплатил при отъезде из Элисты на год вперед. Оплатил бы и за больший срок, но не хотелось вызывать подозрений у секретаря ячейки. С учета сниматься не стал.
Куда ехать – знал с самого начала. Во всем СССР был только один крупный город, где человек его внешности не привлекал бы особого внимания, – Ленинград. Там в институтах и на разных курсах повышения квалификации обучался весь север и восток необъятной страны.
До Ленинграда добирался две недели. Поездов избегал, прыгал с попутки на попутку, ночевал в домах колхозника, а порой
