Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина

– Отважный рубака твой брат! Как он? Жив?

– Жив, – односложно ответил Чагдар, не решаясь ничего добавить. – А вы из какого рода будете? – перенаправил он течение разговора.

– Куберлинов я, Анджука, из Власовской станицы. Духовное имя у меня Сандже. Гелюнг Сандже. А младший сын у Баатра манджиком был в хуруле, правильно я помню? Это ты, значит…

– Нет, я средний, – рассеял заблуждение собеседника Чагдар.

– Средний? – удивился гелюнг Сандже. – А средний же большим начальником при новой власти стал, так люди говорили. – Гелюнг замолчал и словно бы заново стал рассматривать Чагдара.

Ничего невозможно утаить среди калмыков. И надо же за 2000 километров от дома наткнуться на человека, столь осведомленного о тебе и твоей семье!

– А вы давно здесь, в дацане? – Чагдар опять попытался перевести разговор.

– С марта. А до этого то у одних родственников прятался, то у других, то у третьих. И ведь все время на меня доносили. Старики-соседи придут, попросят ритуал сделать, поблагодарят, а потом их дети на меня и настучат, комсомольцы ретивые. Научили большевики народ грамоте, пишут доносы и пишут… Приходилось бежать, снова и снова. Замучился жить, как заяц, и подался через всю страну, когда услышал, что дацан открыт. Я здесь вроде сторожа, хотя и воровать-то тут уже нечего. Хамбо-лама всех, кто остался в дацане, записывает теперь как работников: истопниками, уборщиками, дворниками.

По нынешним временам гелюнг Сандже был непривычно откровенен. Чагдар почувствовал, что должен как-то объяснить свое появление здесь.

– А я вот полечиться сюда приехал. У нас лекарей не осталось, думал, может быть, здесь…

– В феврале обоих эмчи забрали гэпэушники, вместе с ламой-живописцем. Хамбо-лама делал гадательный расклад, говорит, уже ушли они из этого мира… Все эти ящики, – гелюнг Сандже указал на шкафы, – заполнены снадобьями, а лечить теперь некому. У хамбо-ламы совсем ноги отказывают, еле двигается. В Бурятии ищут лекаря. Только все, кто жив остался, в ссылке. Но недавно нашли одного на свободе, может, и доберется сюда, – гелюнг надолго умолк, перебирая четки.

– Поразительно, что дацан не закрыли вовсе, – нарушил тягостное молчание Чагдар.

– Великая заслуга хамбо-ламы, да продлятся его годы, – гелюнг Сандже сложил ладони молитвенной лодочкой. – Всех начальников убеждает, что дацан вроде как посольство Далай-ламы, тибетская миссия. Но монахов это от рук ГПУ не спасает. Живем тут на свой страх и риск. Идти-то больше все равно некуда. Каждый день собираемся и молим великую мать-заступницу.

Хороша заступница! Чагдар вспомнил сказку, которую знал с детства. Обманом выведала Окон Тенгри, Небесная дева, где находится душа ее мужа-черта, и убила его. Убила и сына, чтобы не множить чертово племя, и, освежевав, привязала кожу и скальп сына к своему коню. А сама превратилась в трехглазую уродину. В одной руке – дубина, в другой – чаша из черепа, на шее – бусы из человеческих голов. Кого может защитить от зла Небесная дева, поступившая так со своими близкими? Она сама воплощенное зло, что требует новых и новых жертв…

И на Чагдара вдруг снизошло откровение. Товарищ Сталин действует точно, как богиня Тенгри. Сначала расправился с недругами, а теперь уничтожает своих. Ведь есть и мужская ипостась этой Окон Тенгри – бог смерти Яма, он же Эрлик-хан, властелин ада и верховный судья загробного царства. Ему молятся, а он уничтожает вражеское племя и семя. И он один знает, в ком кроется враг. Сам человек может не знать, а он знает.

Чагдар зажмурился и сдавил руками голову – какой бред!

– Ты, наверное, устал с дороги? – обеспокоился гелюнг Сандже. – Ложись прямо здесь, – показал на стопку матрасиков, на которых сидел Чагдар. – Ложись, а я сейчас молитву прочитаю и тоже спать. Завтра сведу тебя к управляющему.

Чагдар поблагодарил кивком, пристроил пиджак на крючок у двери, снял ботинки. Достал из чемодана старый пиджак и, свернув, сунул под голову вместо подушки. Теперь он был спокоен: партбилет был у него под щекой.

А гелюнг Сандже раскрыл створки шкафа, где оказался миниатюрный алтарь, воскурил благовонную палочку, зажег светильник и, сев на пятки, принялся читать мантры.

Странно, что у партийцев нет вечернего ритуала, подумал Чагдар. Могли бы петь «Интернационал». «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем…» А потом опять ничем. Новый мир строится на большой крови, и многие энтузиасты лишились жизни во имя его. Но, положа руку на сердце, становиться еще одной жертвой гневной Окон Тенгри совершенно не хотелось. «Я очень малодушный», – самокритично подумал Чагдар и отключился.

Глава 17

Октябрь – ноябрь 1938 года

Кху-кху-кху – кашель все сильнее одолевал Чагдара. В безлюдном зале было зябко, запах масляной краски, которой он замазывал свастику на плиточном полу, раздражал надорванные легкие. Кху-кху-кху – эхо гулко отражалось от нарядных охристых колонн и стекол светового фонаря над бывшим залом молебнов. Полуприкрытые, странно выпуклые, слегка скошенные к переносице голубые глаза Большого Будды смотрели, но, казалось, не видели происходящего. Уголки губ уползли высоко вверх в отрешенной улыбке, словно говоря: замазывай не замазывай, а символ вечного круговорота жизни будет виден и через три слоя коричневой краски, которую Константин Иванович Гассар, завхоз добровольного спортивного общества «КИМ», выдал Чагдару, чтобы замаскировать «эту фашистскую мерзость».

Будда сидел в своей нише непривычно голый, в одной лишь бронзовой накидке, и, казалось, мерз в холодной хмари ленинградской осени, сочившейся сквозь световой фонарь. Шафрановый халат и полотнища были сняты со статуи по распоряжению завхоза, «чтобы обеспечить доступ к телу для демонтажа». Раздет был не только Будда, раздет был весь дацан. Из молельного зала вынесли шапки лам, книги, музыкальные инструменты, сняли со стен иконы-танка с изображением добрых и гневных божеств – отправили в Музей истории религии, который открылся в Исаакиевском соборе. Потом скатали ковер, лежавший в зоне для простираний, и обнаружили свастику.

Даже если бы ламы, жившие при дацане, и не были уже арестованы как агенты «японско-бурятского контрреволюционного центра», после обнаружения свастики всех бы забрали как пособников и шпионов гитлеровской Германии. А скажи товарищам из Большого дома на Литейном, что свастика символизирует след Будды, они бы и Будду причислили к основателям фашизма.

За спиной хлопнула дверь, средняя из трех, в которую полагалось входить только высшим ламам. По мелким, торопливым шагам Чагдар понял: явился завхоз с проверкой.

– Пойдет, Константин Иванович? – спросил Чагдар не оборачиваясь.

Завхоз просеменил по неокрашенному краю на противоположную сторону и встал там, наклоняя