Золотой ключ, или Похождения Буратины. Несколько историй, имеющих касательство до похождений Буратины и других героев - Михаил Юрьевич Харитонов

Я дала ему пощёчину, назвала немужчиной и пошла продавать кольцо.

Бриллиант оказался:

– фальшивым.

Тогда я решила заработать на жизнь честным трудом.

Я написала рассказ о произошедшем, не меняя фамилий – кроме своей, – и пошла в редакцию сатирического журнала «Черепахъ».

В редакции стоял биллиардный стол и венские стулья, осёдланные весёлыми сотрудниками. Они играли в бридж, рассказывали анекдоты, курили греческие пахитосы и хохотали.

Я потребовала редактора.

Оказалось, он сидит под столом, как проигравший, и должен сидеть там ещё полчаса.

Мне было неинтересно ждать полчаса. Я полезла под стол с рукописью.

Редактор посмотрел на первую страницу и спросил:

– Альковное?

Я сказала «м-м».

– Не берём, – заявил он. – Сейчас только политика. Вы социалистка?

Я вылезла из-под стола. Сотрудники редакции смотрели на меня как на чернильную лужу. От меня нужно было избавиться, но никому не хотелось возиться.

Я вздохнула и сказала:

– Дайте стул. По маленькой?

– На что будете играть? – спросил из-под стола редактор.

– На рукопись. Если проиграю, забирайте бесплатно, – сказала я.

– Смешно, – сказал из-под стола редактор. – Сколько вы хотели? Я сказала.

– Такие гонорары только у Тэффи, – сказал игрок, переворачивая карту.

Игроки переглянулись. Им было скучно. На это я и рассчитывала.

Через три часа меня всё-таки выгнали:

– когда я выиграла у редактора его любимые английские подтяжки.

Я оставила их ему в обмен на обещание, что рассказ напечатают на четвёртой странице без сокращений.

Обчищенная редакция смотрела на меня с ненавистью и уважением.

На выигранное я

– уехала в М

На этой прекрасной букве сломался грифель. Что теперь? Искать бритву и очинять огрызок. От этого мусор. Донести его, не рассыпав, до поганого ведра, подымать крышку, дышать смрадом. И потом – обратно, в продавленное кресло. В котором тяжело устроиться по-удобному. Зачем? Чтобы и дальше (и дальше!) вымучивать из себя фельетончик для «Нового русского слова», где я публиковал «Рассказы из старой жизни».

«Новое русское слово» было старым и еврейским. Там заправляли Гиршман и Хаймович. Два местечковых старика заправляли газетой, два крошечных местечковых старичка с огромными белыми бородами. У Гиршмана был когда-то бумагоделательный заводик в Бердичеве. Хаймович в молодости работал наборщиком в польской друкарне. Этим их отношения с периодической печатью и исчерпывались. Они говорили на русском, но по-еврейски, а думали и ругались по-польски. Кто их поставил заведовать газетой, неизвестно. Даже комиссары не могли быть настолько глупы. Впрочем, с умом, как и с электричеством, в России тогда были страшные перебои.

Но газета выходила. Она даже продавалась. Я думаю, её скупали садовые гномы.

У стариков был пунктик: они обожали читать про прежнюю жизнь, особенно про русскую аристократию. Они видели в ней шайку удачливых мошенников и проходимцев. Образцом стиля они считали фельетоны Дорошевича. Кроме этого, кто-то сказал им, что на странице должно быть больше воздуха.

Я нечаянно потрафил им, принеся в «Слово» фельетон об авантюристке. Фельетон был принят и даже оплачен. Разведав, в чём дело, я поставил производство на поток, постепенно снижая градус правдоподобия и позволяя себе небольшие хулиганства. Не знаю, что думали читатели, но старикам нравилось. К сожалению, они не любили платить. Они доились деньгами мало и редко. Альтернативы не было никакой: из других редакций меня уже повыгоняли.

Было тягостно. Но тягостнее было вставать с кресла. Я был обессилен недоеданием.

Знаете ли вы голод? Нет! Это не когда вы забыли перекусить перед выходом из дому и теперь не можете насладиться оперой из-за ворчания желудка. И не когда вы не можете взять горячего и обходитесь холодной ветчиной и чаем. И даже когда нет ветчины и вы ковыряетесь в плошке с каким-то варевом, ища кусочка съедобного вещества – это всё не голод. Это всё аппетит.

Голод начинается с отсутствия аппетита.

Допустим, вы интеллигентный человек деликатного сложения. Незнакомый с народной жизнью, не приученный сызмальства к голодовкам. Ваши расходы превышают доходы. Причина любая: неудачное начало карьеры, карточные долги, пьянка, половой вопрос или просто неумение сводить концы с концами. Вы вынуждены экономить. Оттого недоедаете. Не то чтобы совсем не едите. Просто едите меньше, чем требуется.

Сначала вы почти не замечаете этого, заедая воздержание редкими пиршествами. Больше курите: табак притупляет аппетит. Желудок от этого потихоньку сжимается. Вам уже не хочется много есть. На этой стадии многие чувствуют лёгкость, иногда до степени эйфорической. В голове тесно от мыслей, идей, прожектов. Вы хватаетесь за что-то, потом бросаете. И продолжаете недоедать. Становитесь раздражительным, быстро устаёте. Делаете глупости, ссоритесь с благодетелями, чураетесь людей. Мысли приходят по-прежнему легко, но в голове не держатся. Вы не можете сосредоточиться. Внимания к любой теме хватает минут на пять. Десять – уже много.

Потом есть уже не хочется. Хочется лежать. Лучше в кресле. Если есть кресло – вы часами курите и прихлёбываете кипяток. Желудок сжимается до размеров варежки, потом дамской перчатки.

Постепенно вы доходите до того состояния, когда всякое движение становится тяжёлой работой. Вы перестаёте стричься, бриться, следить за собой. Иногда вы плачете. В голову приходят мысли духовного содержания. Вы начинаете задумываться о Боге и жизни вечной, а в углу сама собой заводится бумажная иконка.

До иконки я ещё не докатился. Я был на той стадии, когда тяжело двигаться. Особенно тяжело двигаться начать. Встав на ноги, я мог ещё бродить по редакциям, но встать было пыткой. Сидеть тоже было пыткой. Я всё время чувствовал, как сердце моё, мой божий дар – надрывается в клочья и умирает прямо-таки внутри меня.

В этом меня застал Муля Цинципер.

Муля был профессорским сыном и другом меня. В сущности, я его терпеть не мог. Но он иногда приносил еду и дрова. За это я платил тем, что всё-таки терпеть его мог. Мне хотелось думать, что это из-за денег и дров. Очень стыдно, если Муля Цинципер терпится просто так. Ибо был он безумцем, этот Муля. Он мог сказать сумасшедшие вещи, а потом сделать сумасшедшие вещи. Особенно безумным казалось мне, что иногда у него чего-то получалось. Этот факт оскорблял мой нравственный закон.

– Жорж! – закричал Муля с лестницы.

– Открыто! – крикнул я и в изнеможении откинулся на спинку кресла.

– У тебя темно и воняет, – сообщил Муля. – Талантливый человек не должен так жить, Жорж. Едем в Одессу!

– Мы не едем в Одессу, – сказал я.

– Но мы должны! – закричал Муля. – Мы должны немедленно в Одессу!

– Почему? – спросил я.

Это было роковой, смертельной ошибкой – спросить.

Муля заговорил. Его слова были словами пророка. Он обличал, он восхвалял, он повергал во прах идолов и воскрешал из пепла пирамиды. Иногда он принимался петь. Кажется, он плясал, подобно царю Давиду. Возможно даже: – молился. Когда я лишался сил, он подносил к моим холодным губам кружку с кипятком и продолжал говорить. От него исходили длинные лучи соблазна. Как Зефир,