Золотой ключ, или Похождения Буратины. Несколько историй, имеющих касательство до похождений Буратины и других героев - Михаил Юрьевич Харитонов

какой-то скверный азарт.

Дальше я читал почти с наслаждением.

+ + +

Всё грех, что действие.

Вячеслав Иванов

Не добро быти человеку единому

У Бога несть частей. В особь – срамных.В частях есть срам. Они всегда суть уды,Совокуплений жаждущие. В нихНечистопламенные тлеют зуды.Всё похотно. Течёт от всех мастейТяжёлый дух, в тоске изнемогая:Любая часть, ано изъян частей —Иль шмат срамной, или дыра влага́я.Всё блудом полно. Лепятся впотьмахЧастицы вещества в слепом томленьи,Складая плоть вселенскую. Ей в пахВзирает Дух с похабным вожделеньем.Всё дышит блудом. Числа нечисты.И все фигуры, аки суки, течны,И функции разверстывают рты,Где их значенья ёрзают. ИзвечноВсё трётся – камни, травы и цветы,Душа об тело срамно пламенеет,И грех во грех бесовски жмёт персты,И добродетель маткой стервенеет.Луч мнёт гладь вод, гора труди́т долину,И Пустоты разъятую махинуПронзает Времени стремительный Колосс!Всё похотно! И Бог лишь чист и прост.Но Бог далёк и холоден. ОдинТы в гуще подлой тьмы варился, плавал —И варево мiров мешал наш Господин,Проворный, злой, неутомимый Дьявол.И он частями тож не обделён —И теми обладая, и иными,Но так промеж собой он разделён,Что несть соединений между ними:Он срамный шмат лелеет на лице,В затыльной ямке – тайную вагину,И исступлённо кружится в танце́,Стремясь поять другую половину:Познать желая самого себя,В свой свищ загнать свой прыщ замысля дерзко,Он крутится, и, уды теребя,Себе утехи ищет богомерзкой,И самоё пространство тщит свернуть,Чтоб самого себя ж и подъебнуть.Что ж человек? Он волен избиратьИль образ Божий, или путь обычный.И те, кому на дольнее насрать,Приобретают горнюю добычу,Но и другое осудить нельзя —Быть частью средь частей, жить светом отражённым.И мужа повлечёт обычная стезя —Быть псом ебливым с пастью обнажённой,И будут жёны, псицы тоже те,И будет жизнь с её насущным блудом…Ничто не пребывает в чистотеИ не пребудет. Разве только чудом:Бывает миг – ослабнет крепость уз,Что держат нас в обителях сорома.Темна luxuria, но Вечной Правды luxВраз попаляет даже тло Содома,И ты в подобье Божие одет,Когда тебя, пройдоху и засранца,Вдруг озарит, как чужедольний свет,Превыспренняя dotta ignoranza!Единством убеляются цвета —Тем и душа становится чиста.Но это всё – избытки. Есть же грань,Не преходя которую вовеки,Ты, будучи in re говно и срань,Всё ж не преступишь правды в человеке:Будь частью всепохóтоливой блуды́,Будь нечистью, ебущей дупла, гнёзда,Будь склизок, срамен, пакостен! – но тыНе соклонись диаволу! Не ёрзайС собою сам! К себе лишь не вяжись.Отвергни наслаждения она́ньи:Оставь себя. И греков не держись:Неописуем грех самопознанья!Диавол шепчет – γνῶθι σεαυτόν![72]Не слушай! Так оно тебе опасно!Не тереби свой дух – остынет он…Но поздно! Ты познал себя. Напрасно!Сократов яд мы выпили до дна,И Солнце поглотила пелена.+ + +

Не помню, как дочитал я до конца. Нет, стыда не было. Мне даже похлопали. И тут случилось главное: прыщавый пару раз сдвинул ладоши.

Что-то изменилось. Все друзья Сёмы засуетились вокруг. Они лапали по плечам, брали за локоть, предлагали вот прямо сейчас пойти в какое-то чудесное местечко, etc. В общем, вели себя как параситы, увидевшие богатенького дурачка. Возможно, я был дурачком. Но уж точно не богатеньким.

Подошёл Фиолетов.

– Неплохо, – сказал он. – Теперь мне придётся искать работу. Пожалуй, пойду в уголовный розыск. Будет настроение – убью вас. И повешу на вас парочку нераскрытых дел. Думаю, изнасилований. До свиданья.

Он развернулся так, что скрипнули каблуки, и ушёл. Так ушёл, как уходят в вечность – вот как ушёл он.

Я ничего не понимал и поэтому не смог даже толком испугаться. Или оскорбиться.

Ида подошла, взяла за руку, увела. Ночь, улица, фонарь, аптека – какая-то блоковская пошлость мусорила мне в глаза, пока она рассказывала мне. Всё или почти всё.

«Магнезий Заветренный» был внебрачным, но любимым сынком банкира Натанзона. В три годика у него был менингит. Выжил чудом, с тех пор онемел. И приобрёл всякие вещи с головой, как же иначе. Стихи. Пишет много, не может вслух, страдает. Отец даёт ему деньги, но тратить их ему не на что. В конце концов он придумал: кормить и снабжать средствами поэта, который ему нравился, в обмен на публичное чтение – изредка – его, Магнезия, рассуждений и виршей.

Так возник литературный кружок «друзья Сёмы». Сёма был Семён Ицкович, первый пансионер «Заветренного». Он умер пьяный. За ним последовал другой Семён, он просто получил отставку. Потом были другие. Теперь сыну банкира понравился я. Так что на ближайшие три-четыре месяца я буду сыт, пьян и облеплен друзьями. Потом он заметит ещё кого-нибудь и после экзамена – оказывается, это был экзамен, – подарит свою благосклонность другому. Это единственное, что его развлекает.

– Фиолетов был до меня? – я зачем-то спросил.

Ида рассеянно кивнула.

– И он меня убьёт?

– Может быть, и нет, – равнодушно сказала Ида. – Здесь холлодно, я усталла ждать. Поцелуй меня.

+ + +

– Ты меня любишь? – спросил я её, пытаясь удобнее устроиться на ковре. Последний раз мы почему-то легли на ковёр. В кабинете у Иды была шкура медведя, но я на ней не помещался.

– Я всех люблю, – сказала Ида. – Просто мне захотеллось тебя. Ты мне напоминаешь… одного человекка. Я очень хотелла его, а он на меня вниманния не обращалл. А потом призналлся в любви. Это был самый счастливвый мой день. Только он оччень быстро кончился.

– Он тебя бросил? – спросил я, сжимая левую грудь девушки. Она была мягкой, как масло, эта грудь, но мне нравилось. Это было хоть какое-то доказательство, что я лежу с женщиной. Несмотря на всё, что было, – а было всё, – я так и не почувствовал себя мужчиной, самцом.

Возможно, потому, что я так и не смог достигнуть завершения. То, что так легко давалось ночами за писанием романа об Александре Третьем – этого я с ней не смог. Возможно, тому была виной моя девственность и страх перед женщиной? Не знаю. Я был как натянутая, звенящая от напряжения струна, я был на грани – но:

– Нет. Это я его броссила. То есть меня броссили… не знаю, как сказать. Меня похиттили. А я в ту ночь окно открылла. Думмала, он придёт и залеззет, как в романе. И я стану его. Но получиллось совсем по-другомму, – она вздохнула. – Сейчас увиддишь.

Она легко встала и подошла к окну.

То, что случилось потом, я едва помню. И в то же время оно отпечаталось, выжгло след в памяти навсегда. Нет, я не вижу противоречия. Когда я в монгольской степи висел над двадцатиметровым провалом, я тоже не видел никаких противоречий ни в чём. Я и сейчас их не вижу.

Иду окутало какое-то призрачное голубое сияние. Оно поставило её на подоконник, и оно же сбросило её с подоконника. Но она не упала. Она поплыла по воздуху, а потом стала отдаляться и:

– и