Золотой ключ, или Похождения Буратины. Несколько историй, имеющих касательство до похождений Буратины и других героев - Михаил Юрьевич Харитонов

Мне тоже захотелось сладкого. В большой кондитерской нам предложили крохотные пирожные по цене золота. Мы отказались покупать такие пирожные. Продавщицы показывали на нас ногтями и хохотали так, как умеют хохотать только продавщицы. Мы выскочили оттуда, со стыда пунцовые, как пунцовые розы.

Потом нам попалась небольшая лавочка, пахнущая мукой. Огромная женщина держала её, огромная женщина с горбом вместо носа и глазами цвета июньской ночи.

Муля подошёл к прилавку и стал спрашивать цены. Он увидел мацу и спросил, что это за вафли.

Цинципер не знал за евреев ничего. Но его лицо было лицом еврея.

Женщина посмотрела на него особенным способом и закричала:

– Посмотрите на него! Он не знает, что это такое! Покажите мне вашу маму, шобы я могла в неё сказать! Он не знает, что это такое! Покажите мне вашу маму!

Мы бежали, а в спину нам неслось – «покажите мне вашу маму!»

Через неделю я пошёл в типографию наборщиком и корректором. Взял меня Хаим Острозецер.

Острозецер не был сладкий еврей. Сладких евреев не стало в Одессе, они куда-то все умерли или подевались. Острозецер был печальный еврей с висучими пейсами. У него было шесть дочерей. Шесть страшненьких дочерей с лицами бульдожек. Никакой мужчина не хотел их без денег. Острозецер собирал им приданое. Он не верил бумажкам и покупал золото. Грустная ошибка состояла в том, что все это знали: Острозецер собирает дочерям приданое и покупает золото. К нему приходили пять раз и дважды пытали. С него взяли левый глаз и мизинец на правой руке. Острозецер не отдал золота. В двадцатом до него доехала чрезвычайка. С тех пор его не стало, этого Острозецера.

Но тогда он ещё был, и у него была типография. Он издавал всё, что можно было продать. Меня он получил за мелкий грош, койку в типографии и домашние обеды.

Муля подался к старьёвщикам и букинистам. Там он видел деньги. Но деньги плохо видели Мулю. Он несколько раз делал хорошие сделки с книгами, но горел на фарфоре и керамике. Он жил на разницу между хорошими сделками и плохими. В общей сложности хватало нам обоим.

Я больше не голодал. В домашних обедах было первое и бывало второе, а иногда случалась копейка на вечернее вино. Я скопил несколько килограммов живого веса и купил себе ботинки из кожи. Английские солдатские ботинки – вот что купил я у какого-то сумасшедшего грека. Каждый ботинок был как линкор. Еда давала силу,

ботинки – уверенность в ней. Я осмелел. Мне снова стали сниться женщины. Чтобы ночью не впасть в стыдное занятие, я стал писать роман об Александре Третьем.

Деньги кончились на улице Малая Арнаутская.

Не то чтобы совсем кончились они, эти наши деньги. Буквально завтра мне должны были заплатить в типографии. Муля нашёл на развале Новый завет с Псалтирью Ивана Фёдорова, взял за копейки и уже почти нашёл солидного покупателя. Намечались ещё какие-то парносы, как говорили в этом городе. Но это всё было завтра или послезавтра. Сейчас у нас не было денег – кроме Мулиных грошей, оставленных на конку.

Нас вынесло в какой-то переулок, где ветер мотал обрывки плакатов. У стены стояла девушка в крохотной шляпке, такая самая, о которой Муля пел мне тогда, в Петрограде.

Цинципер не мог оставаться спокойным в виду девушки в шляпке. Он метнулся за цветами, он купил цветы. За это время к барышне подошёл господин в тёмном костюме и котелке. Он был пошляк, я сразу вижу такие вещи. Он увёл её, эту девушку. Мы остались с цветами и без копейки.

Темнело. Дул холодный скользкий ветер с моря. Я чувствовал грусть, долгую, как русская песня. Мне не хотелось идти пешком до типографии.

Другая девушка появилась на Малой Арнаутской. Она была без шляпки и без пошляка. Она увидела нас и наши цветы.

– Вы ищщете домм? – спросила она, немного заикаясь.

– Да, – быстро сказал я. – Мы ищем дом.

– Идёмте, – сказала девушка обоим из нас (так можно сказать в Одессе, и я так говорю).

И мы пошли очень быстро.

– Сначала будем вас ужинать, – объяснила Аделаида Марковна[68], – а потом вы делаете свой вечер. Какие хорошие цветы, – заметила она, когда Цинципер преподнёс ей букетик и чмокнул воздух над запястьем. – Вы друзья Сёмы?

Я затряс головой в произвольном направлении, чтобы не врать хотя бы словами.

– Бедный Сёма, – Аделаида Марковна окунула левый глаз в огромный носовой платок. – У него было столько друзей.

И мы ели рыбу, и мы ели баклажаны, и мы пили вино. Я успел полюбить рыбу и баклажаны и даже называл их так, как называют их в Одессе.

Откуда-то взялся патефон. Я танцевал с девушкой, что привела нас сюда. Её звали Ида, и она слегка заикалась. Я был готов влюбиться; если бы у меня были деньги, я влюбился бы сразу.

Нам выставили чай – настоящий, не спитой. В прихожей появились молодые люди. Я почему-то сразу понял, что это и есть друзья Сёмы. Они были нетрезвы и болтали о литературе. Они заполнили собой все места. От них мне захотелось выпить водки. Но было только вино, и я выпил этого вина. Вино погрузило меня в меланхолию.

Иду отнял у меня – на время – высокий юноша с лицом немного собачьим. На нём был какой-то немыслимый цветастый галстук. Глаза его были холодными и жестокими.

– Натан Шор, – представился он. – Более известен как Анатолий Фиолетов.

Я понял, что он опасный человек. Представляясь, я горячо стиснул его руку.

Аделаида Марковна расщедрилась на большой кусок сахарной головы. Чай стал веселее. Фиолетов отвлёкся на какой-то литературный спор. Я вновь завладел маленькой мягкой рукой Иды и был совсем готов заполучить остальное.

Отодвинули общими усилиями шкаф и организовали сцену. По краям поставили горшки с цветами. Не помню, кто начал. Кажется, высокий брюнет с нелепой фамилией. Сначала он зачитал свой литературный манифест. Он представлял группировку «эголучистов». Кажется, он был единственным её представителем. Теория состояла в том, что поэт – это чистое Эго, то есть Я, единое Я и мировое Я. В стихах рифмовались «грёзы» и «грозы». Я ждал рифмы «розы», но не дождался и почувствовал себя обманутым в лучших чувствах.

Следующих я пропустил. Желудок внезапно включился и потребовал закрытия старых счетов. К счастью, здесь был клозет и он был открыт.

Когда я вернулся, какой-то друг Сёмы, маленький, с утомлённым лицом (возможно, футурист и уж точно кокаинщик), читал по бумажке:

ну или что-то вроде того. Кажется, это называлось «Утверждение Ла».

Не дождавшись ни хлопков, ни свиста, друг Сёмы сошёл к другим