Золотой ключ, или Похождения Буратины. Несколько историй, имеющих касательство до похождений Буратины и других героев - Михаил Юрьевич Харитонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– была Одесса.
Ах, Одесса! Там никогда не кончается солнце, воздух и еда. Там бычки, толстолобики, тюлечка (это слово он вышёптывал, причмокивая огромными фиолетовыми губами). И селёдочка, и камбала! И баклажанчики! Можно кушать цимес, цимес из фасольки с хрустящими хлебцами! А где-то рядом – молодое греческое вино, которое пьётся как вода, а шибает как старая водка! Фрукта, моречко! Культурные люди! Синематограф, где по сию пору идут прекрасные старые фильмы, а ряды полны юных девушек в крохотных шляпках! И всё это будет нашим, если только сегодня мы едем в Одессу.
Я боролся. Я сдирал с себя этот морок, как прокисшую овчину.
– Муля, это просто смешно, что вы говорите, – говорил я. – Всё это: бычки, толстолобики, кефаль, фрукта, моречко, синематограф и барышни – стоит денег! У меня нет денег, Муля! У меня так нет денег, что я даже не помню, как они бывают!
– Евреи! – в восторге вскричал Муля. – Евреи прокормят!
– Евреи не любят кормить меня, – сказал я. – Евреи любят голодувать меня. Вот что сделали мне евреи, Муля. Голод они мне сделали, Муля!
– Так разве ж это евреи?! – вскричал Муля и захлопал руками по ляжкам. – Это кислые обрезанцы! В Одессе сладкие евреи! Они нас прокормят, Жорж!
Он снова запел, зашелестел, зашептал, закричал, захлопал руками. И дал мне с ладоней истину, ясную, как глаза младенца в погожий день.
Я постиг, что есть евреи и евреи, а есть ещё и евреи.
Есть кислые евреи, рождённые в хмурые дни. Томные изнеженные матери зачинают их от скуки и бесконечных мигреней. Хорошие врачи вынимают их из вялых, как магазинные розы, утроб, – и несут в Тенишевское училище или сразу за границу. Такие евреи слышат только дождь и считают только деньги. Они носят дорогие костюмы и не знают мамелошен. Они курят сигары ценой в дредноут и употребляют кокаин, чтобы взбодриться перед визитом в карточный клуб или к любовнице. Кислые евреи не сойдут к нашей нужде. У них бесполезно просить, у этих кислых евреев.
Есть горькие евреи. Они рождены в домишках за чертой оседлости – в Бродах, в Ляховичах, в польских местечках. Бедность исказила их черты, бедность съела их лица. Позднее богатство не лечит, нет – эти раны не лечит оно. Даже обладая большим золотом, они вздрагивают со звона медяка. Они носят воротнички и манжеты из целлулоида и попрекают детей куском хлеба. Горькие евреи не дадут вам и грошика. А если дадут, и вы же ещё будете перед ними всю жизнь виноваты. От них надо бежать, от этих горьких евреев.
А вот в Одессе! Сладкие евреи живут в Одессе! В ней они жуируют жизнью! Сладко жуируют жизнью они, эти сладкие евреи! Животы их огромны, как самый большой арбуз на свете, а щёки покрыты лучшей щетиной, какая только бывает. Они пахнут лошадьми, потом, брынзой, водкой, лавандой и контрабандными презервативами. У них всегда есть в кармане пара слов, и те слова – из чистого блеска. К ним легко приходят деньги, и ещё легче уходят они. Когда сладкий еврей рождается на свет, гуляет вся улица. Когда сладкий еврей делает свадьбу сына, гуляет весь город и ещё моряки. Когда сладкого еврея хоронят, небу становится жарко от слёз. Сладкие евреи любят сладкие песни, они тянутся к культуре. Они возьмут нас, сладкие евреи, они полюбят нас, сладкие евреи. Они положат перед нами свою говядину, свою брынзу и своих дочерей. В Одессу, в Одессу, к сладким евреями Одессы!
Вот о чём пел, вот о чём шептал мне Цинципер: – мучитель мой, язва моя, моё искушение.
– Муля, – заговорил я в последнем приступе рассудка. – Муля, что ты знаешь за евреев? Твой отец, Муля, кто он? Разве он еврей, Муля? Он родился в библиотеке и умрёт в библиотеке. Твоя мать, Муля, разве еврейка она? Она родилась во Франции и умрёт в католическом монастыре. Когда тебе стало тринадцать лет, у тебя был ремень на руке, Муля? Ты читал молитву на лашон кодеш? Ты когда-нибудь ел рыбу фиш? Я знаю за евреев. Ты рассказываешь майсы мне, Муля!
Я говорил это всё, а Муля укладывал чемоданы. У него их было два, у меня был один, с железными уголками. Я проклеил его худую крышку страничками последнего своего фельетона. В чемодане лежало бельё, стеариновая свечка и начало романа об Александре Втором.
+ + +Вагон был выкрашен синим, но по сути был зелёным. У солдата напротив имелася скатка через плечо и походный сидор, из которого он достал кашу. Холодную комковатую кашу дал он нам, и я ел со слезами. Какой-то спекулянт в фуражке, под которой было лицо растлителя и вора, достал самогон. Сухой закон ещё существовал, но уже не действовал.
Он был сделан из мазута, не иначе, этот самогон. Каша кончилась, и мы пили его, закусывая собственной глупостью.
Потом мы проснулись. Не было солдата, не было спекулянта в фуражке, не было Мулиных чемоданов. Мой лежал на полу, открытый и пустой. Кроме того, кто-то побывал в наших карманах и унёс из них всё, даже шелуху от семечек.
Я сел, задумчив собою. Мне было непонятно, пойдёт ли вору впрок начало романа об Александре Втором. Сердце скребло об утрату, но больше не умирало, нет.
Муля же хихикал, как сумасшедший. У него были деньги, у этого Мули. Николаевки были у него и даже настоящее серебро. Они были зашиты в подкладке рукавов, в неудобных местах, куда не добрались пальцы солдата и спекулянта. Мы смогли купить на станции пирожки с картошкой. И самогон, не пахнущий мазутом. Я добыл этот самогон на станции, я сделал это.
Мы ели и пили, а я пытал Мулю Цинципера, за откуда у него деньги. Я это знал, и он знал, что я это знаю. Но мне было важно, чтобы он сказал.
– Ты молодой негодяй, Цинципер! – кричал я. – Ты продал гравюры!
– Да, – отвечал Цинципер с гордостью висельника. – Я продал гравюры. Теперь мой отец проклянул меня, и пусть проклянул.
– Ты не знаешь русского языка, Муля, – говорил я ему. – Такого слова нет – «проклянул». Русские говорят «проклял».
– Что ты знаешь о русских? – визжал Цинципер. – Что может понимать о русских какой-то там Джонсон? Это просто смешно, Жорж!
– Меня зовут Георгий, моя мать – русская дворянка, а ещё я набью тебе морду, твою жидовскую морду, – сказал я Цинциперу.
И мы выпили ещё и ещё.
+ + +В Одессе было ветрено. Муле захотелось
