Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
покорителей Эвереста, восславленных визионерами «романтического века».
Роман этот, признаем, подлинная наживка для филологической охоты, но и –
дымовая завеса. И желательно узнать – а что за ней, какая правда. За правду
или за дымовую завесу поплатился герой жизнью.
Роман очень растянут, и читать его изнурительно: автор просмаковал те-му до малейших нюансов, так что «душа разрывается» на всю исповедальную
катушку. Но в то же время при желании его легко свести почти до дайджеста
размера истории болезни, так как все вызвавшие её факторы функционально
очень чётко распределены и взаимосвязаны.
Начнём с Эдельвейсов: эта родственная связь работает сразу для нескольких целей. Во-первых, она даёт возможность Мартыну в эмиграции обосно-ваться в Швейцарии, где сама природа постоянно напоминает ему пейзажи
загородного дома в России: «Вдруг, с непривычным ещё чувством, Мартын
вспомнил густую еловую опушку русского парка сквозь синее ромбовидное
стекло на веранде … его поразил запах земли и тающего снега, шероховатый
1 Маликова М. Набоков: Авто-био-графия. С. 17.
2 См. напр.: Дмитриенко О. Сквозь витражное окно. СПб., 2014. С. 60-87.
179
свежий запах, и еловая красота дядиного дома»1 – это сразу по приезде. Летом
того же, первого года, «Мартын … продолжал путь, любимую свою прогулку, начинавшуюся деревенской дорогой и тропинками в еловой глуши… Меж тем
на душе у него было сумбурно, и чувство, не совсем понятное, возбуждали такие вещи, как дачная прохлада в комнатах … еловые лапы на синеве неба».2 После первого семестра в Кембридже: «То первое рождественское возвращение, которое его мать запомнила так живо, оказалось и для Мартына праздником.
Ему мерещилось, что он вернулся в Россию, – было всё так бело, – но, стесняясь
своей чувствительности, он об этом матери тогда не поведал... Да, он опять попал в Россию. Вот эти великолепные ковры – из пушкинского стиха...».3
Далее: состоятельный и щедрый дядя Генрих Эдельвейс оплачивает учёбу
Мартына в Кембридже, давая возможность автору использовать свой автобио-графический опыт для описания жизни Мартына в Англии. Кроме того, Набоков назначает дядю Генриха нарочито анекдотическим выразителем идей
Шпенглера, Мартыном (и автором) не разделяемых: «А дядя Генрих … с ужасом и отвращением говорил о закате Европы, о послевоенной усталости, о
нашем слишком трезвом, слишком практическом веке».4 Этим обуславливает-ся атмосфера противостояния, взаимного неприятия в отношениях между
Мартыном и дядей Генрихом, заряженная эффектом выталкивания героя в
нужном автору направлении, – это не тот дом, в котором Мартын может при-житься.
Наконец дядя Генрих женится на матери Мартына, и герой в связи с этим
«спрашивал себя, как же теперь с нею встретится, о чём будет говорить, удастся ли ему простить ей измену. Ибо, как ни верти, это была несомненно измена
по отношению к памяти отца, – а тут ещё угнетала мысль, что отчимом является пухлоусый и недалёкий дядя Генрих».1 Всё это отталкивает героя, даёт
ему ощущение, что он как бы лишний в этом новом семейном треугольнике.
В том же Предисловии к американскому изданию Набоков оговаривает, что «бледные родители» Мартына «ни в каком смысле не похожи на моих» и
что их развод на Мартына никак не повлиял, и нет смысла видеть связь «между прыжком Мартына в своё отечество и его ранним безотцовством».2 Родители действительно не похожи, но именно поэтому эту «связь» (как один из по-будительных компонентов) заподозрить, вопреки мнению автора, по меньшей
мере «простительно».
1 Набоков В. Подвиг. Собр. соч. в 4-х т. СПб., 2010. Т. 1. С. 314-315.
2 Там же. С. 316.
3 Там же. С. 340.
4 Там же. С. 382.
1 Набоков В. Подвиг. С. 361.
2 Набоков В. Предисловие… С. 278-279.
180
Мать Мартына «любила его ревниво, дико, до какой-то душевной хрипо-ты»,3 но слыла «англоманкой и славу эту любила» (и старалась её подтвердить
– теннис, велосипед, «красноречиво говорила о бойскаутах, о Киплинге»), и
может быть, ради неё и переусердствовала – «не терпела уменьшительных» и
«учила его, что выражать вслух на людях глубокое переживание … – не только вульгарно, но и грех против чувства».4 Вообще, определение «англоманка»
(в отличие от «англофильства» в семье Набоковых, понятие мании неизбежно
несёт в себе негативную коннотацию) звучит как-то натужно и искусственно.
Так или иначе, но, похоже, что максима о необходимости стоической сдер-жанности в выражениях чувств закрепилась не только «на людях», но и в отношениях между матерью и сыном, так что он, восьми лет отроду, постеснялся
объяснить ей, что остриг дворовую собачку (нечаянно порезав ей ухо), потому
что «собирался выкрасить её под тигра». За это преступление «она велела ему
спустить штаны и лечь ничком. В полном молчании он сделал это, и в полном
же молчании она его отстегала жёлтым стеком из бычьей жилы… Мартын ушёл
в парк и только там дал себе волю, тихо извыл душу».5 Неудивительно, что «ра-но научившись сдерживать слёзы и не показывать чувств, Мартын в гимназии
поражал учителей своей бесчувственностью», а когда в пятнадцать лет обнаружил, что «подлинного, врождённого хладнокровия у него нет», он, боясь показаться трусом, решил это скрывать и «всегда поступать так, как поступил бы на
его месте человек отважный. При этом самолюбие у него было развито чрезвычайно».6
Когда мать весной 1918 года, в Крыму, сообщила Мартыну (по-английски!) о смерти отца: «Я хочу, чтобы ты был храбрым, очень храбрым, это о твоём от-це, его больше нет», – он, отученный выражать ей свои чувства, лишь «побледнел и растерянно улыбнулся», и
