Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
тоже послужило поводом для изысканно насмешливых поправок. Так, совершенно неожиданно, Мартын попал в неучи, в недоросли, в маменькины сынки.
Он считал, что это несправедливо, что он в тысячу раз больше перечувствовал
и испытал, чем барышня в шестнадцать лет».1 Он, в своём воображении уже
спасавший креолку в бурном море после кораблекрушения, оказался совершенно беспомощным перед девчонкой, щёлкающей его по носу. И дело здесь
не только в молодости и неопытности Мартына: на последних страницах ро-3 Там же. С. 319-320.
4 Там же. С. 320.
5 Там же. С. 320.
6 Там же. С. 324.
1 Там же. С. 323.
183
мана ему придётся услышать из уст хоть и пошлого, и полупьяного, но проницательного Бубнова – «из-за неё ещё не один погибнет».2
Вторым сюрпризом, начиная с Кембриджа, станет Дарвин, назначенный автором в сквозное, до конца романа, сопровождение Мартыну. Он – универсален, многофункционален: он и трогательно заботливая «мамка», как называет его Ва-дим, – Мартыну он подробно объясняет «некоторые строгие, исконные правила», принятые в Кембридже. Он же, по словам курирующего Мартына профессора,
«великолепный экземпляр. Три года в окопах, Франция и Месопотамия, крест
Виктории, и ни одного ушиба, ни нравственного, ни физического. Литературная
удача могла бы вскружить ему голову, но и этого не случилось».3 Если поверить –
прямо-таки настоящий герой «романтического века», не имеющий никакого отношения к «потерянному поколению» и не знавший никакой «послевоенной
усталости». А если добавить сюда для пикантности ещё и «собрание номеров
газеты, которую Дарвин издавал в траншеях: газета была весёлая, бодрая, полная смешных стихов … и в ней помещались ради красоты случайные клише, рекламы дамских корсетов, найденных в разгромленных типографиях»,4 то и
вовсе можно подумать, что Первая мировая война была для Дарвина эдакой
прогулкой по разным странам с озорными приключениями молодого трикстера. Такой Дарвин – это даже не человек, а манифест, некий условный антипод
и одновременно подобие тех «красных рыцарей» советской литературы, которых Набоков высмеивал в фельетоне «Торжество добродетели». Дарвин для
Мартына – воплощение всех превосходных качеств в превосходной степени, пример для подражания, за исключением, оговаривает автор, писательства, к
каковому Мартын не имеет никакой расположенности. Поэтому и нет зависти, а есть «тёплое расположение», и Мартын может идти «с ним рядом, подлажи-ваясь под его ленивый, но машистый шаг».5 Дарвин нужен автору, чтобы дать
Мартыну образец, модель для подражания, референтную личность, и ввергнуть его в гонку за лидером до тех пор, пока Дарвин, старше Мартына на несколько лет, не сойдёт с беговой дорожки – остепенится, заведёт невесту, разумно и рационально устроит свою жизнь и покинет игры века «романтического», отдав предпочтение «практическому». Перед последним своим брос-ком Мартын останется одинок и не понят.
Наконец, третий сюрприз – личный подарок от автора – кембриджская
биография Мартына, очень похожая на собственную, но с поправкой в одном
пункте: «…ко множеству даров, которыми я осыпал Мартына, я умышленно
2 Там же. С. 437.
3 Там же. С. 327.
4 Там же. С. 328.
5 Там же. С. 329.
184
не присоединил таланта».1 Более того, будучи любознательным – все науки
казались Мартыну занимательными, – он, волей автора и для чистоты эксперимента, «постепенно отстранил всё то, что могло бы слишком ревниво его завлечь»,2 (курсив мой – Э.Г.), – очевидно, дабы ненароком не случилось ему
каким-то ревностным увлечением всё-таки «утолить зуд бытия» и уклониться
от предначертанного рока. Да и впрямь, «мечтательной жизнерадостности»
Мартына, совсем ещё юной, слишком рано было всерьёз позволить «ревниво
его завлечь» в какую-либо конкретную область научных знаний. Слишком
бурно ещё бродил в нём «невыносимый подъём всех чувств, что-то очаровательное и требовательное, присутствие такого, для чего только и стоит жить».3
Время и обретение зрелости могли бы подготовить Мартына к осознанному
выбору самореализации, но именно в этом автор ему отказал.
«Оставалась ещё словесность. Были и в ней для Мартына намёки на блаженство», – и Набоков соблазняет своего героя следовать по своим стопам, заведомо зная, что словесность не станет призванием Мартына, каковой она
стала для него самого, позволив осуществить свой, подлинный подвиг. Автор
не преминул отметить, что и в словесности «так бы он, пожалуй, ничего не
выбрал, если бы всё время что-то не шептало ему, что выбор его несвободен, что есть одно, чем он заниматься обязан. В великолепную швейцарскую осень
он впервые почувствовал, что в конце концов он изгнанник, обречён жить вне
родного дома. Это слово “изгнанник” было сладчайшим звуком. Мартын посмотрел на чёрную еловую ночь, ощутил на своих щеках Байронову бледность
и увидел себя в плаще. Этот плащ он надел в Кембридже… Блаженство духовного одиночества и дорожные волнения получили новую значительность.
Мартын словно подобрал
