Бессмертный избранный (СИ) - Андреевич София

— Ты привел ее! — говорит Инетис, и я слышу в ее голосе такую радость, что мне становится не по себе. Она быстрым шагом подходит к окну и опускает шкуру. Пламя в плошке на камне колышется, когда она оборачивается и смотрит на брата. — А теперь уходи, Цили. Ты же знаешь, тебе нельзя сюда. Унна теперь будет со мной. Она останется здесь.

Цилиолис подходит к ней, чтобы обнять, потом отпускает и смотрит на меня. В его глазах я вижу что-то новое, что-то жесткое, как кончик друса, уставившийся мне в сердце. Он начинает говорить, и каждое слово камнем падает мне на сердце.

— Ты будешь с ней неотлучно, Унна, — говорит он. — Я буду навещать тебя каждый день, пока Инетис не родит. Рассказывай мне все. Все, что увидишь или услышишь, или почувствуешь. Ты понимаешь меня?

— Да, — говорю я.

Он уходит, почти сбегает из сонной, и мы с Инетис остаемся одни. Она стоит на месте и словно думает, что сказать, но вдруг вздрагивает и спешит к постели. Забирается в кровать, поджимает ноги и смотрит на меня глазами, в которых полыхает страх.

— Ты останешься спать со мной, — говорит она. — Я боюсь темноты. В ней что-то есть.

Я еще не пришла в себя, но неожиданная мысль пронзает меня, и я не могу удержаться. Неужели правительница Асморанты повредилась рассудком? Инетис кажется почти безумной в этот миг, когда смотрит прямо на меня, но в то же время словно в никуда.

— Я что-то слышу, когда остаюсь одна, — говорит она. Вздрагивает снова. — От тебя пахнет. Тебе нужно помыться, прежде чем ты ляжешь спать.

— Я ухаживаю за телятами, — говорю я.

— Скажи воинам, чтобы принесли воду, — говорит Инетис. — Ты помоешься здесь.

Я топчусь на месте.

— Унна! — окликает она, но я не могу заставить себя. Я никогда в жизни никем не командовала.

Инетис сползает с постели и подходит к шкуре. Она чуть приподнимает ее, чтобы снаружи было слышно, и наклоняется.

— Принесите воду. Попросите кого-то из девушек принести смену одежды для моей повитухи: корс, рубушу, сокрис, — повелевает она. — Да побыстрее. И пусть захватят скатку с постелью. Она будет спать здесь.

Я жду, что воины ей возразят, но за шкурой тишина. Я слышу топот ног — один из воинов, по-видимому, отправился исполнять приказ, второй остался на страже.

— Они принесут, — говорит Инетис, опустив шкуру и возвращаясь в постель. Она выглядит спокойнее. Взяв гребешок, начинает расчесывать волосы, но, сделав два или три движения, откладывает гребень в сторону. — Ты голодна?

— Нет, я вечерничала с девушками, — отвечаю я. Я не двигаюсь с места, так и стою в ожидании. Мне не хочется оставаться с Инетис на ночь, здесь, в этой сонной, мне тоже становится неспокойно. Это знакомое мне ощущение, но природу его я уловить не могу. Похоже на ощущение чужой магии… как будто кто-то оставил в этих стенах заговоренную вещь или свой зуб тсыя. Не опасность, а просто присутствие, но оно мне не нравится.

— Серпетис прислал вчера вести из Шинироса, — говорит Инетис, накинув одеяло на ноги. — Становится холоднее, скоро на реке станет лед. Завтра к ним отправляется тысяча воинов. С ними пойдут травники, и травница Мланкина тоже. Взяли лучших из тех, кто умеет лечить без магии. Я не думаю, что они обернутся до конца Холодов, так что ты будешь моей повитухой, Унна. Больше некому. Ты сможешь принять роды?

— Нет, — говорю я, но Инетис это не удивляет.

— Разве ты никогда не видела, как рожают? — спрашивает она, закутываясь в одеяло.

— Видела… — я отвожу взгляд, когда Инетис рассеянно запускает руку в спутанные волосы и начинает скрести голову. — Но тогда со мной была магия. Я чувствовала воду и кровь. Я могла направить их.

Это были роды моей матери, и мне было тринадцать. За черьский круг до того, как меня забрал к себе Мастер. Это были мои первые и последние роды, и моя магия тогда мне не очень помогла.

— Ты справилась с чароземом, мне говорили, — продолжает Инетис. — Ты справишься и с родами. Я помогу тебе, но ты должна будешь оставаться со мной и принять ребенка.

— Я помогу, чем смогу, — говорю я, и она кивает, как будто удовлетворенная ответом.

Приносят воду. Я забираю ведро из рук воина, одна из девушек заносит в сонную одежду для меня — и тут же выскальзывает прочь, отводя глаза от постели правительницы. Я переливаю воду в большой таз, где моется сама Инетис. Душистое мыло пахнет травами, и я беру его в руку и тут же кладу назад.

— Мойся, — приказывает Инетис. — Мне хочется спать, мне нужно, чтобы ты легла рядом.

Я никогда не раздевалась на глазах у чужой женщины. Руки дрожат, и я с трудом скидываю теплый корс, развязываю тот, в котором провела сегодня весь день. Инетис не смотрит на меня, она отвернулась в другую сторону, укрывшись одеялом почти с головой. Я заставляю себя кое-как помыться в чуть теплой воде, вытираюсь, надеваю чистую одежду. В сонной прохладно, и меня пробирает дрожь.

— Воду вылей за окно, — говорит Инетис. — И туши свет.

Я расстилаю скатку и ложусь на пол рядом с Инетис, задув пламя. Кромешная тьма окутывает нас в мгновение ока, и в этой пахнущей травами тьме я пытаюсь понять, что же чувствует Инетис, что чувствую я. Но даже если что-то и есть, оно не угрожает нам. Я думаю, что это магия Энефрет. Быть может, она охраняет нас? Ребенка? Его мать?

Я укладываюсь поудобнее, думая о том, как снова резко поменялась моя жизнь, и почти засыпаю, когда холодная рука Инетис касается моего лица, заставив меня подпрыгнуть на месте.

— Унна! — Ее шепот полон страха и кажется, она вот-вот закричит. — Унна!

Я тут же поднимаюсь.

— Я здесь, я здесь! — Мое сердце бьется как у птицы, я спешу к окну, чтобы открыть его, но голос Инетис несется мне вслед:

— Унна, ты слышишь? Ты слышишь? Не уходи, только не уходи!

— Я здесь, — повторяю я, и она вскрикивает:

— Вернись! Дай мне руку! Мне страшно! Не открывай окно!

Я сажусь на постель и хватаю Инетис за руку. Она плачет, ее худые плечи трясутся от страха и рыданий. Я прислушиваюсь к ночи, к дому, к тишине за шкурой, но ничего не слышу.

— Что ты слышишь? — спрашиваю я.

Она дышит так, словно пробежала через всю Асму. Я снова спрашиваю, но Инетис в панике, она сжимает мою руку все крепче и дышит все чаще, и я делаю то, чего никогда раньше не делала — я обнимаю ее и притягиваю ее голову к своему плечу.

— Тише, — говорю я. — Тише. Здесь никого нет. Магии больше нет, забыла? Здесь только я и ты.

Инетис тут же отстраняется, и я, напуганная тем, что перешла черту, пытаюсь подняться, но она меня не отпускает.

— Нет, — шепчет она, — нет.

И после короткого молчания:

— Ты правда ничего не слышишь?

Я качаю головой.

— Нет.

Она снова молчит, только на этот раз долго, и я понимаю, что Инетис прислушивается.

— Как будто… как будто детский голос. Или женский.

— Не слышу, — повторяю я, и почти одновременно с моими словами Инетис охает.

— Ой. Он шевелится. Дай руку, Унна. — Я не хочу трогать ее живот, я не хочу касаться ее голой кожи, но она уже схватила меня за руку и прижимает мои пальцы к своему телу. И я чувствую легкий толчок. Потом еще один, а потом прикосновение задерживается, как будто с той стороны — изнутри — кто-то тоже положил свою маленькую ручку и прислушивается к тому, что происходит.

Я отдергиваю руку и почти спрыгиваю с постели.

— Я… я почувствовала, — говорю я Инетис, стараясь, чтобы в голос не пробилась пронзившая тело дрожь.

— Обычно после того, как ребенок пошевелится, все проходит, — говорит Инетис задумчиво. — И сейчас тоже прошло.

Я слышу шорох простыней, и сонным голосом она просит меня лечь обратно. Я укладываюсь и накрываюсь своим одеялом, но тут же снова раскрываюсь и смотрю на свою ладонь. Она еле заметно светится золотом в темноте.

34. ВОИН

На том берегу слышна чужая речь. На юге ли, на севере ли — тьма во время Холодов наползает рано, и хоть вечер еще только наступил, другого берега уже не видно. Мы сидим возле костра, на котором жарится туша кабана, убитого днем в лесу, и вдыхаем ставший уже таким привычным запах дыма. Лес все еще тлеет к закату отсюда. Пламя заползло на гору — высоко, не достать, и доедает то, что может доесть. Шесть дней назад прошел холодный дождь, три дня назад он повторился. Ледяные капли помогают тушить пламя, но они же тушат костры и отбирают последнее тепло у земли. По утрам на траве иней, а в башмаки не влезть. Так и приходится спать в них. Уже без малого тридцать дней. Сколько еще — никто не знает.