Боец тишины (СИ) - Стас Северский

– Сказал же, что не скажу.

– Стыдно мне, Ян.

– А что стыдно?

– Что отец такой, стыдно.

Травмированный мне братишка достался – да не беда, вылечим.

– Ему стыдно должно быть, а не тебе – он сволочь, а не ты.

– Только меня его делами люди клеймили. Все думали, что я такой же, как он. А я не такой, Ян.

– А дураки все. Людям, какую мысль в голову вобьешь, такую они и будут думать. Я вот им про

себя такую чушь порой плел, выставляясь черт знает в каком свете… и ничего, – во все, как в

чистейшую правду верили. Такое они себе в головах обо мне мнение низкое или высокое

выстраивали, внимая моим легендам и взирая на мои справленные доказательства. Судили обо мне,

опираясь, на мое поддельное прошлое, кишащее придуманными предками и пристанищами. А я

что? Какой есть, такой и есть, – в какую бы личину не облачался, какими бы бумажками людям в

лицо ни тыкал.

157

– А какой у тебя отец, Ян?

Я спустил с плеч куртку и показал Войцеху светлые шрамы, оставившие следы на руках и

лопатках. Поляк свел мощные плечи, словно мой отец и ему по спине прошелся.

– Это он тебя так?

– Он. Проводом. Видишь, от штепселя след остался? Чуть шкуру с меня ни спустил.

– А за что?

– За вранье. Не терпит он вранья. Честный он очень. Такой же честный, как жесткий.

– А зачем ты такому отцу врал?

– Я выживал, Войцех… только выживал. Он считал, что его сын должен вырасти

сверхчеловеком. А я не справлялся. Я, вырастая, становился “волком”, а не человеком.

– Ты стал сопротивлялся?

– Я долго ждал своего часа, долго терпел его. А когда вошел в силу, – стал с ним воевать. Он

жестоко бил меня, Войцех. Он вбил мне в голову жесткие установки… только он же их из моей

головы и выбил.

– Ты его избил?

– Нет. Просто, когда он меня проводом выпороть решил… я тогда провод у него из рук вырвал и

ему под ноги швырнул. Сказал, что – хватит у него духа убить меня, – не хватит сил.

– А он что?

– С тех пор меня и пальцем не тронул. Но смотреть на меня стал, как на покойника пропащего.

С тех времен мне никто ничего добровольно не давал, и я все брал своей волей, выбивал своей

силой. Отец мне свободу предоставил, и я на волю вырвался. Только воля моя болотом бедности и

бесприютности была. Я добивался всего, что мне требовалось, но такими средствами, что…

– Не далек от тюрьмы был?

– От тюрьмы – далек, а от утраты человеческого облика – близок. Я не только сильным стал, но

и рассудочным, и скрытным. Меня школа жизни так закалила, что меня по закону наказать никто не

мог… и не по закону – никто не мог. К совершеннолетию я готов был окончательно в себе человека

убить и выживать только “волком”. Но меня армейцы под руки взяли и отправили черт знает куда,

стране служить. Я им не сопротивлялся особо – мне все равно было. Я был уверен, что и на краю

света свой кусок урву, а ничего другого мне и нужно не было. Когда я к командиру своему попал, –

никого я не боялся, никому не верил. А командир у меня умный был. Быстро он понял, кто я

такой… и быстро мне человеческий облик вернул.

– Как ему удалось с тобой с таким совладать? Так, как с человеком, с тобой обошелся, да?

– Нет, Войцех… не так, как с человеком. Особенный он был, командир мой. Зверей он приручал

диких – даже хищных. И меня – приручил. Точь-в-точь, как зверя, – кнутом и пряником. Мне ж

пряники всегда по душе были. Только меня ими судьба не баловала никогда – не давала она мне

их… вот я их у нее и отбирал. А командир мой доказал мне, что, служа ему, я – заслужить могу. Я и

стал стараться изо всех сил.

– Ты что, серьезно, Ян?

– Еще как.

– Я думал, ты на долге, на Отечестве, сдвинут совсем.

– Я сначала ему лично служил – ему одному. Любил я его сильно так, что чуть не богом считал,

– мечтал таким же, как он, стать. А в стране я, Войцех, как и в людях, тогда одну добычу видел.

Мне позже командир объяснил, что он стране служит и я должен – стране служить. Сказал, что не

знаю я ее, просто. Посадил меня на коня верхом и повез в лесные чащи. Показал он мне ее во всей

красе и сказал, что она такая же, как он, – такая же суровая и справедливая. Я его отцом считал и

страну через него Отчизной считать стал.

– Обработал он тебе голову… А он с тобой одним так возился?

– Со всеми возился – и с офицерами, и с солдатами… и со зверями. Сказал же – особенный он

был. Добрый.

Агнешка подняла голову, споткнувшись.

– Вольф, как может быть добрым человек с хлыстом?

– Так же, как и злым. Такой командир был, что я только и мечтал с ним служить остаться.

158

Войцех поднял бровь, задавая вопрос всем видом.

– Что ж не остался?

– Он сказал, что мне в разведке место. Я с ним спорил… и под конец – согласился. А другой

командир мне еще четче разъяснил, что иного пути у меня просто нет. Я под его крылом и исчез с

лица земли. Он меня обучил, облачил в чужую шкуру и в бой бросил – в темноту, в тишину

борьбы, о которой никто ничего и не знает. Был я у него во все дыры затычкой до тех пор, пока…

– Пока Агнешку не встретил?

– Точно, Войцех.

– А у меня все не так было, Ян… Ничего такого хорошего у меня не было… и такого плохого –

не было. Мой отец меня никогда не бил, хоть и пил сильно. Он не блистал особо ничем, но добрым

был в глубине души. А матери я не знал никогда. Она меня знакомым людям на время отдала и

пропала навсегда. Эти люди меня заморили, испугались, что я помру, и стали искать отца. Мой отец

точно не знал – его я сын или нет, но все равно меня взял. Пожалел просто и приютил.

– Знаю я, Войцех, про тебя все. Пробивал я тебя подробно.

– Все знаешь?

– Все важное.

– А знаешь, что я заморышем был?

– Нет.

– А веришь?

– Я не верю – я или знаю или нет.

– А ты посмотри – у меня все ребра кривые.

Я с ухмылкой прощупал рукой его грудную клетку… и с горькой усмешкой окинул его

взглядом.

– Верно… кривые.

Войцех замолк, видно, что-то вспомнил и задумался. А Агнешка подняла голову и посмотрела

на меня широко открытыми глазами.

– Ты и про меня все знаешь?

– Да.

– Ужас какой… У меня такое прошлое… Мне так стыдно…

– Тебе должно быть стыдно своего прошлого стыдиться.

Она опустила печальные глаза.

– Меня все так любили… Мы все так друг друга любили… У нас ни беды, ни горести не