Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И Бачо-Келемен легко и удачно расплатился с банком, да еще скупил вокруг своего хутора всю землю, какую можно было скупить. Сын его, Жига, продолжил начатое отцом накопление, и внуки Бачо-Келемена-старшего уже разъезжали по своим трем хуторам и селу в собственной коляске. Преуспевание Бачо-Келеменов снискало им известность не только в округе, но, может, и во всем комитате, и они не любили, если кто-нибудь вспоминал, что их дед был всего лишь пастухом. Нынче они уже не прочь были представить перед посторонними свою двойную фамилию как признак дворянского рода, хотя на самом деле прозвище «Бачо»[20] народ дал овечьим пастухам Келеменам только для того, чтобы не путать их с другими Келеменами, непастухами.
При режиме Хорти именье Келеменов продолжало расти. Этому способствовали и выгодные браки, и стяжательство. Поместье не дробилось — дочери Жиги Келемена вышли замуж за городских господ, младший сын стал армейским офицером, и старший сын, господин Эндре, сменивший крестьянское имя своего деда «Андраш» на более благозвучное для господского уха «Эндре», хозяйничал не только на своей земле, но и на землях братьев и сестер, выплачивая им аренду. По величине земельных владений — ни много ни мало шестьсот хольдов — он считался настоящим помещиком, правда, кое-кто из родовитых дворян так и не допустил его в свой круг, но тем охотнее это сделали новоявленные господа — демократия была в ту пору в большой моде.
Превратившись в настоящего или почти настоящего барина, Эндре Келемен все же унаследовал от деда некоторые крестьянские привычки. Но не те, которые нравились людям и создавали Бачо-старшему его популярность, а лишь те, которые были пригодны для выжимания пота из батраков и поденщиков. Дед его, бывало, не гнушался в полуденную пору или вечерком прогуляться среди котелков, в которых поденщики, ночующие в поле, и батраки, варили себе обед или ужин. Старик нередко останавливался около какого-нибудь котелка и, обращаясь к его владельцу — пастуху, батраку или работнику (Бачо постоянно нанимал работников), говорил:
— Эх, и славно же пахнет! Добрая, должно быть, у тебя, Пишта, тархоня[21] получилась.
Удостоившийся такой чести батрак был рад угостить хозяина — ведь своим кулинарным искусством гордятся не только хозяйки и вельможи-чревоугодники, но и бедные крестьяне, готовящие себе трапезу в котелке.
Сказать, чтобы Бачо-Келемен обедал или ужинал у своих работников из скаредности, было бы неправдой. У него имелись на то иные причины. (И причин таких было несколько, ибо поведение человека слагается обычно из многих причин.)
Первая из них, над которой старый Бачо никогда не задумывался, хотя и постоянно руководствовался ею, состояла в том, что ему всегда было как-то неловко перед бывшими приятелями-бедняками за свою великую удачливость и скороспелое богатство. Он хорошо знал этих подобных себе людей, знал и о том, что они думают о давнишнем приятеле, который, выбившись в люди по милости господней, на другой же день воротит нос от старых друзей. Такого человека считают подлецом. А прослыть подлецом среди своих батраков и поденщиков старый Бачо совсем не хотел.
По собственному опыту он знал, как приятно бедняку, если богатый поговорит с ним по-человечески, и как предан бывает бедняк такому хозяину. Если хозяину нужно сделать какое-нибудь дело на совесть и поскорей, бедняк не щадит своих сил. Как зеницу ока, как свое кровное, да и пуще того, бережет он хозяйское добро, скотину, посев, ибо это для него — дело чести, а тому, у кого, кроме чести, ничего нет, она особенно дорога.
А как стесняется бедняк просить у приветливого хозяина прибавки — об этом нечего и говорить. Пусть вздорожали сало и одежда, пусть даже поднялась поденная плата — он никогда не попросит больше, чем получал прежде.
Другая, не менее существенная причина заключалась в том, что Андрашу Бачо-Келемену, бывшему овчару, были хорошо известны все уловки батраков. Ведь и в его собственном котелке не переводилось, бывало, мясо господских барашков, которые, как он клялся хозяину, днем раньше или позже все равно должны были околеть. Вообще говоря, он был прав: ведь каждый смертный, человек или зверь, однажды умрет, и умрет лишь однажды. Но пока он живет — и живет опять-таки только один раз, — почему бы ему и не жить лучше, если он видит такую возможность? На что овца — скотина кроткая, и та норовит забрести на запретную лужайку, когда нет поблизости собаки или пастуха.
Одним словом, старый Бачо не упускал случая заглянуть в батрацкий котелок. Но совсем не с той целью, с какой делал это некий французский король, пожелавший видеть в каждом крестьянском горшке по воскресеньям курицу, а с целью как раз обратной — нет ли в этом горшке чего-нибудь запретного, вроде молоденького кролика или куренка, тайком собранных под яслями яичек или взятых у хозяина в долю на откорм индюшек, гусей, а то, гляди, поросенка либо барашка. Бачо был овчаром и знал, что иная овца приносит по два, а иногда и по три ягненка.
Не забывал он и кухни батрацких жен. Нет-нет да и заглянет туда, приподнимет крышку над кастрюлей и полюбопытствует, разумеется, из самых добрых побуждений, — чем это потчуют бабы рабочего человека? Поэтому-то, прежде чем стянуть что-нибудь у хозяина Бачо себе на харчи, нужно было трижды подумать, ведь заранее не предусмотришь, когда именно старик сунет нос в твой котелок.
По всем этим причинам, да и по многим другим, распространяться о которых здесь не место (ведь мы собираемся вести речь не о Бачо-Келемене и его отпрысках, а об их старшем батраке Габоре Барна), старый Бачо сделался человеком известным, и не только среди своих односельчан, но и во всех окрестных хуторах и селах и, пожалуй, даже во всем комитате. И не только среди бедняков, но и среди людей состоятельных.
И нужно признать, слава эта была скорей доброй, чем дурной. Хозяева диву давались
