Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А в неполадках, разумеется, недостатка не было. Вот уже десять лет Габор Барна каждый вечер с боязнью отправляется в контору получить распоряжения на следующий день, и каждый день в поле, или на дворе, где запрягают быков, или возле конюшни со страхом ждет, что вот-вот вынырнет коляска хозяина или появится его тирольская зеленая шляпа. Того и гляди, обнаружит господин Эндре какие-нибудь неполадки, или отдаст новое распоряжение, которое на другой день сам же отменит, или просто окажется не в духе, потому что быть не в духе или капризничать положено только хозяевам, но уж никак не их слугам. А ежели этакое случится вдруг и с работником, то он вымещает свое дурное настроение не на хозяине, а на скотине, на инвентаре либо на собственной жене и детях. Правда, скотине лишь тогда доставалось, когда хозяин не мог этого заметить, а потому чаще всего срывал зло батрак на бедной жене. Вот почему говорили батраки: когда едет барин, у Габора сапоги жмут.
* * *
А что до господина Эндре Келемена, то он был барином раздражительным и с причудами. Жена его — урожденная Кешерю, правда, не из тех Кешерю, что пишутся с двумя «ш»[22], ибо предки ее тоже были некогда простыми землепашцами, хотя и владели ныне поместьем без малого в шестьсот хольдов. Она и господин Эндре жили между собой неладно. Что послужило тому причиной, точно установить невозможно, — ведь господа обыкновенно тщательно скрывают от посторонних глаз свою жизнь и сора из избы не выносят. Но так или иначе, госпожа Келемен на хуторе появлялась редко и жила в просторном господском доме, стоявшем в центре села. Поговаривали, что они с мужем друг друга терпеть не могут.
А господин Эндре отчасти, быть может, поэтому, а отчасти по свойственному всем Бачо характеру день ото дня куражился все пуще. Он страдал пороком сердца и был скуп, но скуп совсем не той веселой и лукавой, добродушной скупостью, которой отличался его дед.
Одной из причуд господина Эндре стала его приверженность нилашизму. Он вдруг воспылал симпатией к фашиствующим венгерским графам, полагая, что ежели что-нибудь хорошо для господ графов, то неплохо будет и для него, внука пастуха. И если другие помещики, старея, приобретали либеральные или по меньшей мере либерально-консервативные взгляды (к слову сказать, чисто венгерская особенность), то господин Эндре все больше и больше становился фашистом.
Впервые он взбеленился в 1919 году[23], когда еще хозяйствовал его отец, а сам он, молодой лейтенант, вернулся домой из армии. Местный комитет народной власти — сердахейская директория — конфисковала у его отца экипаж, а у него самого — верхового коня и посадила на хуторе своего уполномоченного. Собственно говоря, особых причин гневаться у семейства Бачо не было: верные старые батраки, и среди них в первую голову отец Габора Барна, сохранили им в целости все, что только было возможно.
Но это дела не изменило: молодой хозяин не знал пощады и выместил свою злобу на сельских руководителях-коммунистах. Он загнал их в тюрьмы и концентрационные лагеря. Позже он вступил в офицерский карательный отряд, состоявший из сыновей безземельных баронов и графов и сынков многоземельных кулаков, который творил месть и расправу. Домой он вернулся лишь после того, как провалилась попытка бывшего монарха вновь заполучить трон. Отряд, в котором подвизался господин Эндре, стал на сторону реставрации — так пожелали господа бароны — и был распущен. Но поскольку господа никогда не причиняют друг другу вреда всерьез, молодой Келемен спокойно вернулся домой заниматься хозяйством.
Однако он так и не мог забыть обид, нанесенных ему в 1919 году, и, когда настала эпоха нилашистов, господина Эндре потянуло к ним. В возвращении к обычаям и традициям предков — для него, правда, эти предки кончались дедом — он, как и другие помещики, видел панацею от всех бед. Патриархальный агрокапитализм или еще какая-то галиматья в этом роде — таков был его неясный идеал.
Кроме того, господин Эндре точил зубы и на земли Шлезингеров, граничившие с его владениями. Ему повезло — в 1943 году, когда были введены антиеврейские законы, он получил в аренду тысячу хольдов их земли вместе с хутором и всем имевшимся на нем инвентарем.
Его приверженность к фашизму оказалась, впрочем, не более чем душевной склонностью, поскольку привычки своей — ничем не жертвовать — он не изменил даже ради фашизма. В трудные тридцатые годы, когда сельскохозяйственные рабочие близлежащего села Сердахей вновь организовали профсоюз, господин Эндре решил не давать работы потомкам «бандитов девятнадцатого года» и, призвав к себе главаря местных нилашистов горлопана Мечкеи, поведал ему о своем решении — впредь нанимать лишь националистически настроенных работников.
— А интернационалисты пусть околевают с голоду или отправляются просить работу к русским! — заключил господин Эндре и попросил Мечкеи прислать ему подходящих поденщиков и жнецов.
Мечкеи выполнил его просьбу, но присланные им работники оказались того сорта базарными мухами, которые лишь жужжат без толку. Стоило им получить по-настоящему тяжелую работу, как у них тотчас же появились десятки всяких напастей. Господин Эндре, чья привязанность к практическим традициям Бачо была все же сильнее его приверженности к нилашизму, не мог терпеть батраков, которые постоянно скулили и жаловались, что мешок слишком тяжел, что нет ни приличного жилья, ни топлива, ни питьевой воды, нет времени приготовить себе обед и тому подобное. Все это было, разумеется, справедливо, но господин Эндре привык к тому, чтобы люди заботились о себе только после окончания работы. Вдобавок ко всему нилашистские горе-работники трудились мало и скверно, а если погода портилась, то и вовсе бросали работу и, не дожидаясь конца недели, удирали по домам.
После этого господин Эндре отказался от дальнейших опытов с нилашистами и стал подбирать себе в работники только самых смирных, послушных людей с безответной душой раба.
Но война затягивалась, и возможность такого выбора становилась все меньше. Людей покрепче призывали в армию, мобилизовывали на военные работы, а те, что оставались дома, день ото дня все яснее сознавали цену своим рукам и не желали мириться с традициями Бачо-Келеменов и им подобных. Что за жизнь для рабочего человека — ни света, ни зари, ни обеденного перерыва, ни перекурить, ни пополдничать — давай не зевай! Или, как выражался балагур Мишка Мезеи: «Ни кобылы, ни кнута, одна маета — знай погоняй!» На селе об Эндре Келемене начинали
