Избранное - Петер Вереш

Советские войска между тем прошли стороной, и на хутор заглянули лишь дозорные отряды, прочесывавшие местность в округе.

Бойцы отряда, завернувшего сюда, осмотрели хутор и все службы, затем вошли в дом, где жили батраки. Командир отряда, оглядев сгрудившихся вокруг него батраков, весело и громко спросил:

— Буржуи есть?

— Нет, — ответил Габор Барна и указал рукой, что они ушли на запад.

— Вот это хорошо! — улыбнулся командир. Он широко обвел рукой вокруг, словно желая охватить хутор, потом еще шире, точно обнимая все поля, всю страну, и сказал:

— Это — ваше!

Затем лицо его стало серьезным, сосредоточенным, и, слегка приподняв брови, он прибавил:

— Россия — великая страна. Россия — хорошо. А потому будет хорошо и вам.

Он простер перед собой руку, как бы провозглашая, что отныне на земле наступит мир и покой, а потом медленно стал поднимать раскрытую ладонь все выше и выше, словно говоря: вот и вы теперь подниматься начнете…

* * *

Миновала зима, принеся с собой много забот, но мало перемен. На хуторе все шло так же, как с незапамятных времен, — кормили и поили волов, чистили их скребницами, сгребали навоз, трудились, как всегда. И ждали поворота в своей батрацкой доле, ждали, как-то начнет складываться та новая жизнь, о которой кое-что слышали и они, холопы господина Эндре. Но, не привыкнув что-либо сами решать в жизни, они не знали, как и с чего начать. А с приближением весны, когда снег на полях растаял, по склонам холмов побежали ручьи, а на пригорках подсыхала, румянилась земля, на душе у батраков день ото дня становилось все неспокойнее. Как быть? Корм на исходе, пора браться за плуг и сеялку, но как и для кого?

Ломать голову пришлось им, однако, недолго. Однажды, в один из солнечных ветреных дней на хутор пришли руководители сельского Национального комитета — Иштван Балог, Андраш Рац и Габор Киш. Балог был секретарем сельской ячейки коммунистов, Рац — председателем комитета национально-крестьянской партии, а Киш — уполномоченным союза трудящихся села. В ту пору они, как представители местной власти, появлялись везде только вместе, все втроем.

Они созвали батраков на сходку и объяснили им обстановку. Господству бар пришел конец, надо делить землю, на то есть декрет правительства, вот он. А затем нужно строить страну заново, но теперь уж для себя. Батраки с хутора Бачо также должны выбрать своего делегата в местный комитет по разделу земли. Кого? А кого хотят, кому доверяют. Человек этот будет отвечать тут, на хуторе, за все до тех пор, покуда не поделят землю, пока каждый батрак не забьет колышек на меже своего надела и не сядет там хозяином. Скотину тоже надобно поделить, а до тех пор беречь и кормить сообща, как прежде. И лучше всего, если они немедля, завтра же, начнут пахать. Поделить ведь и вспаханную землю можно, а время не ждет.

Батраки облегченно вздохнули: наконец-то есть кому распорядиться и объяснить, что к чему, ведь сами они не привыкли и шага ступить.

Когда дело дошло до выборов доверенного, решили скоро. Из господ никого не осталось, ни управляющего, ни приказчика, ни ключника. Один объездчик, но жил он на отшибе, да и не любили его люди — настоящий был живоглот. Вот и вышло, что, кроме Габора Барна, выбирать некого. Он один тут все кругом знал, и поля, и скотину, и инвентарь — все. И ключи ему хозяин оставил. Даже мастерами только один он и умеет распорядиться, хотя и мастера-то, собственно говоря, не настоящие, без дипломов — что кузнец, что каретник, оба доморощенные, из батраков. (Семейство Бачо и здесь оставалось себе верным: экономило деньги.)

И на плечи Габора Барна навалилось теперь столько забот и ответственности, как никогда раньше. Правда, нынче ему уже не нужно было трепетать, как прежде, гадая, с какой ноги изволил встать сегодня хозяин, зато нужно было взвешивать каждое слово, каждый свой шаг, думать о том, как оценит этот шаг партия, профсоюз, Национальный комитет, что скажут люди, вся страна. Глаза Габора Барна открылись, раскрылась душа, его переполняло, ощущение свободы, свободы мыслить и действовать. Но вместе с сознанием свободы росло и чувство ответственности.

Если он чего-нибудь не понимал сам, то отправлялся в село, приносил оттуда газеты, брошюры, книги и при свете коптилки (керосина еще не было и в помине) медленно — ведь он был малограмотный — читал их далеко за полночь. Если же и это не давало ясности, то он обращался за помощью к новым руководителям села, в первую голову к Габору Кишу, с которым они особенно хорошо понимали друг друга.

Шло время, и понемногу начали пробуждаться и остальные батраки, но покуда это выходило, как говорится, не столько впрок, сколько поперек. Дело в том, что по исконной холопской привычке кое-кто из батраков рассуждал так: «Ага, нынче свобода, значит, все, что прежде запрещалось, дозволено, значит, можно тащить себе и лентяйничать!» А социализм с его принципом «Все принадлежит народу» представлялся им так: «Все, что могу ухватить и унести, мое».

На хуторе Бачо положение было сложнее, чем на других хуторах, по той причине, что его хозяева, начиная с Бачо-старшего, старались подбирать себе таких батраков, которые не имели бы ничего за душой, а потому не могли даже и мечтать о какой-то другой жизни, о том, чтобы уйти в село, а тем паче о свободе. Ибо неправда, что все хутора и все барские поместья одинаковы. Феодализм даже в своих пережитках верен себе — «моя вотчина — мое государство», и каждый барин старается в своем именье на свой лад все устроить.

Отныне Габор Барна должен был быть на высоте положения перед селом, перед всей страной, да и перед батраками в грязь лицом не ударить. Созовет он, бывало, народ на сходку, толкует, толкует, что вот, мол, о том нужно подумать, то нужно решить сообща, по-демократически, — все напрасно. Люди отмалчивались либо говорили:

— Ты знаешь, вот ты и решай!

А за спиной его тем временем шушукались: «Эко заважничал наш Габор, всем-то он командовать хочет! Дайте срок, самого господина Эндре перещеголяет». И тут же начинали возмущаться: «Нам он не приказчик, на то и свобода, чтоб каждый мог делать, что ему хочется. Покомандовали нами, хватит».

Но того, что хотелось батракам — не всем, правда, а ветрогонам, — допустить было никак нельзя. Им хотелось, например, поделить без остатка все, что хранилось в амбарах и закромах. «Все, что осталось тут, все наше!» Но Габор этого не разрешил и при