Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В сенях барака уже толпились батраки. Они стояли тихо и смотрели на шедшего мимо них с опущенной головой господина Эндре. Души их обуревали противоречивые чувства. Одни здоровались, другие молчали. Зато господин Эндре не скупился на приветствия:
— Добрый день, люди! Здравствуйте, бабы…
* * *
С тяжелым чувством присел господин Эндре к покрытому скатертью столу в своей бывшей конторе. Что его ждет? В ту пору, когда эти люди являлись его холопами, обращаться с ними было легко. Что бы он тогда ни говорил, ни приказывал им, за спиной его всегда была власть, закон, жандармы, суд. А теперь? Теперь его судьба в их руках, и вот так, собравшись вместе, они грозная сила. Он не раз уже слышал о том, как прежних господ с позором выгоняли из сел и хуторов их же бывшие холопы. Они худы, обтрепаны и сейчас, но знают — за ними государство, народ и, самое главное, великая советская держава.
— Люди, — начал Габор Барна, — мы собрались, чтобы обсудить важное дело. Вернулся барин, господин Эндре Келемен, и привез бумагу. В той бумаге сказано, что ему причитается двести хольдов земли, господский дом и другие служебные постройки. Вот эта бумага, слушайте.
Слегка запинаясь, но громко и отчетливо он прочел решение, привезенное Келеменом.
— Вот. Давайте обсудим, что делать станем?
Люди молчали. По старой привычке забитых людей они прикидывали, стоит ли подавать голос. Что из этого выйдет?
— Говорите, молчать тут нельзя, — возвысил голос Габор. — Отдадим ли назад землю, волов, инвентарь, закроем ли школу, наш клуб?
Да, Габор Барна стал неплохим политиком — вопрос был поставлен хоть куда!
Но и господин Эндре научился политике, он подошел к делу с другого конца. Видя, что все идет как следует быть, по закону, он тотчас обрел присутствие духа. Победить на словах означало выиграть сраженье.
— Ведь речь идет, собственно, не о том, люди добрые, чтобы вы вернули мне все, как есть. Я знаю законы и уважаю их, и только прошу, чтобы вы тоже их уважали. Что здесь написано, что положено по закону, большего мне не нужно. — О школе он умолчал.
Но Габор Барна стоял на своем. Быть может, оставшись лицом к лицу с хозяином, один на один, он и уступил бы, в нем одержала бы верх робость холопа перед господином, но сейчас, когда речь шла не о своем, а об общем, о защите всего нового строя, — никогда!
— Выходит, нам заново нужно делить землю, и на долю каждого из нас придется теперь меньше, чем прежде. Сызнова делить скотину, так что не всем и достанется. Закрыть школу, а вместо клуба отправляться опять в хлев в дурачка играть. Так получается?
По толпе прокатился ропот — правильно говорит этот Габор! И в сердцах людей даже затеплилось чувство гордости: «Вот, глядите, и у нас есть оратор, не даст себя в обиду!» Ибо приниженность бедняка начиналась с того, что он никогда не мог даже слова молвить перед хозяином, ему тотчас затыкали рот насмешками или руганью. А сколько раз он мысленно повторял про себя то, что собирался сказать в лицо своему господину! Сказать о том, что, дайте срок, победит наша правда и придется вам в этом убедиться! Но из этих намерений никогда ничего не выходило. Все кончалось стыдом и унижением. А нынче, пожалуйте, вот вам Габор, — он-то уж знает, как с господином речь вести.
— Но поймите, люди добрые, мне ведь тоже надо на что-то жить, — продолжал Эндре Келемен. — Эти земли и хутор мои кровные, дед мой пастухом был, заработал все своим трудовым потом…
— Своим? Может, и нашим тоже? — вставил старый Жигаи, осмелев за спиной у Габора.
— Скажите же сами, Габор Барна, — повернулся господин Эндре к Габору (он не знал, может, его надо уже называть «господином»? Барна как-никак должностное лицо. Странное дело эта демократия, поди разберись, где «товарищ», где «господин»). — Вы выросли здесь у нас, на хуторе, отец ваш тоже у нас… жил (Эндре не осмелился сказать «служил»). Вы тут все вокруг знаете — каждый клин, каждую борозду. Как можно, чтобы мне не дали бы ни клочка из моей же собственной земли?
— Отчего же не дать? Только не тут, при хуторе, где мы уже все поделили. Помните тот отруб, что на краю поля? Там сто хольдов оставлено нами в резерве… А насчет каждой борозды, верно, знаю. Оттого нам она и дорога, что знаем. Земля принадлежит тому, кто ее обрабатывает. Что же касается дома, так у господина Эндре есть дом и в селе. На что одному человеку столько домов?
— Но мне по закону полагается двести хольдов, я же землевладелец из крестьян. Сам крестьянин!..
— Крестьянин? Почему же вы помалкивали об этом в прошлом году, ваша милость? — снова перебил его старик Жигаи. — Я так полагаю — ежели титул «милость» был для вас хорош прежде, значит, будет неплох и теперь, когда одно это слово целой сотни хольдов стоит!
— Спорить нам не к чему, — сказал Габор Барна. — Попросим лучше господина Келемена выйти до времени, покуда мы не решим, как быть. А потом позовем его.
Когда батраки остались одни — и это тоже было верным тактическим шагом, — долго спорить не пришлось. Все, как один, стояли за то, чтобы не отдавать ни земли, ни школы. Тракторные плуги, сеялки и прочий инвентарь — все равно они зазря ржавеют под навесом — пусть забирает. Для них плуги эти слишком тяжелые, валяются без надобности.
Спустя несколько минут господина Келемена пригласили войти.
— Вот как мы порешили: ни хутора, ни земли при нем отдавать не станем. Берите себе отруб, сто хольдов. Без работников вам и с этой землей не совладать. А человек должен иметь земли столько, сколько может обработать. Мы и сами по стольку имеем. Помнится, я где-то читал: перед природой и богом все люди равны.
— Истинно так, справедливо сказано, — зашумели те из батраков, что посмелее. Более робкие одобрительно поддакивали, качали головами.
— Но закон? Как же закон? — пробормотал Эндре Келемен.
— Закон творим мы, — коротко ответил ему Габор Барна. — Давайте вызовем сюда, к нам, областной совет и поглядим, закроет он нам школу, возьмет назад землю или нет.
Эндре Келемен не нашелся, что возразить. Глаза его бегали в поисках шляпы, которую он, сам того
