Избранное - Петер Вереш

«Нет, тут не в этом дело, вижу я тебя насквозь, — продолжал мысленно рассуждать дядюшка Иштван. — Ты отлично понимаешь, что первой в комитете тебе уже не быть, а второй или третьей, десятой, двадцатой ты быть не желаешь. Как же, ведь ты жена Иштвана Йожи! Дескать, если мой муж не рядовой, так и мне не пристало… Вижу, что тебе это не по нраву, Эржи Сабо, вижу! Гордыня тебя обуяла, честолюбие заедает. И в девках ты такой же была. «Эржи Сабо, эта гордячка», — помнишь, как называли тебя другие девчата…

Женский комитет ей не нужен, а вот на базар она ходит. Сто раз я говорил: не ходи, не позорься из-за дюжины яиц или десятка огурцов. Нет, тащится с лукошком и часами выстаивает за прилавком, торгуясь с покупателем из-за десяти — двадцати филлеров безо всякого стыда. Выторгует и счастлива, как же, сама заработала! А ведь он, Иштван Йожа, никогда, даже в минуту гнева, не попрекнул ее, не крикнул, что он один зарабатывает на хлеб. «Даже и это она использует против меня! — с горечью думал дядюшка Иштван. — Чем упорнее я молчу, тем больше говорит она. И ничего-то она не зарабатывает и ничегошеньки у нее нет, только дрянной огородишко да несколько жалких кур. Все это говорится, конечно, для того, чтобы я расчувствовался и начал ее успокаивать: «Не беда, мать, пусть это тебя не тревожит, проживем с тобой и на мой заработок, а за долголетнюю службу, смотришь, мне и пенсию назначат». Стоит только об этом заикнуться, как она начинает плакать и принимает за упрек все, что я говорил ей в утешение. Однажды, когда соседская кошка утащила цыплят, я принялся ее успокаивать — не горюй, мол, мать, не мучай себя понапрасну, черт бы побрал этих худосочных пичужек. Не помрем мы с голоду, если и вообще кур держать не станем. Как она вскинулась на меня! И что корову я со двора увел — дескать, зачем нам молоко, если нужен литр или два, всегда купить можно. «А теперь вот маемся, — причитала она, — у чужих покупать приходится. Когда дадут, а когда и нет, и не молоко это, а одна вода. А в магазине присоленное, с привкусом, сам пить не станешь». Кроме того, ей далеко ходить приходится, и в грязь и в снег, ноги у нее слабые (это действительно так), а в летнее время и вообще нет смысла в село брести — пока домой молоко донесешь, оно скиснет на жаре, а быстрее ходить она не может. И так далее, и тому подобное, а конец всегда один: «Бедная я, старая, ходить на работу не могу, куда мне с больными-то ногами! Никому я не нужна, горемычная», — и опять в слезы, хотя знает, что для меня женские слезы как острый нож, насмотрелся я на них в своей должности…

Конечно, на базар Эржи ходит не только торговать яйцами. Как пить дать она встречается там с подружками своей юности, наговорится с ними вдосталь, ведь болтовня и сплетни для женщин важнее, чем сто газет и тысяча собраний…

Ладно, пусть будет так, для нее это маленькое развлечение, он не против. Человеку, который не привык думать, необходимо лясы поточить, как воробью почирикать. Но беда в другом — придя домой, она каждый раз выкладывает все, что обо мне болтают на базаре. Что, дескать, Иштван Йожа так, да Иштван Йожа эдак, что он, мол, человек лживый, дрянь, а не человек, и прочее… Разве меня трогает, что говорят об Иштване Йоже завистники, глупцы или реакционные элементы? Собака лает, ветер носит. Но ей-то не все равно. То с одной схлестнется, то с другой, горой за меня стоит. Не спорь, не защищай меня, не нужен мне адвокат в юбке, да еще на базаре! Но сколько ни убеждай — все зря. Опять базар, опять судилище у прилавка с дюжиной яиц. Вот и будь тут добрым да хорошим; Иисусу Христу только в том и повезло, что он не обзавелся женой, а то не видать бы ему царствия небесного как своих ушей…»

3

Но вот наконец и здание сельского совета. Войдя, Иштван Йожа, как и каждое утро, прежде всего смотрит на барометр. Он уже подружился с этим прибором и по опыту знает, что ему доверять можно.

«Сон в руку. Нынче опять всякая ерунда снилась — атака под Вислоками в Галиции, не иначе к перемене погоды…»

Кавалерийская атака во сне для дядюшки Иштвана самый тяжелый кошмар. Двадцати лет от роду его призвали в гусары. Больше всего на свете он страшился тогда участвовать в атаке против тех, кого он и в глаза не видел, а ему приказывали: бей, круши, проливай кровь, руби головы… Бр-р-р. При одном воспоминании об этом по спине у него пробегали мурашки. Но в душные ночи, когда падает атмосферное давление, страшное видение всякий раз повторялось. Впрочем, до рубки голов тогда дело и не дошло: прежде чем венгерские гусары успели приблизиться к авангарду противника, русские пулеметы начисто скосили атакующих, и раненого Иштвана тоже подобрали санитары.

«Хоть и сон, а что-то в нем есть. Вот и в журнале «Жизнь и наука» о снах писали, журнальчик толковый, зря не напечатает. Доктор Буга тоже говорил, а он врать не станет».

— Вот так-то… — Дядюшка Иштван постепенно успокаивается — письменный стол имеет великую власть над человеком.

«Может, из-за этого и разыгралась утром дома буря, да и у дочки вчера тоже. Конечно, для пожара нужны горячие угольки под пеплом, не без этого, но… Бедная Эржи, осталась теперь в доме одна, как яблонька без плодов. Тому, кто привык с утра до ночи кричать в доме на шестерых ребятишек да еще в придачу на целое стадо домашней скотины, невмоготу сидеть молча, с закрытым ртом. — Гнев Иштвана Йожи понемногу улетучивается, а значит, возвращается и чувство справедливости. — Жаль, жаль, экая беда, человек всегда задним умом крепок. Нет, гнев разуму не советчик!» — заключает он и с головой уходит в текущие дела.

Дядюшка Иштван относится к своим обязанностям куда серьезнее, чем в дни молодости, когда был он в расцвете сил и находился в центре всей местной политики. Он понимает, что понемногу отходит от руководства селом — молодежь догоняет, а потом и обгоняет стариков. В его теперешней должности больше почета, чем дела, и за его спиной, пожалуй, кое-кто даже снисходительно ухмыляется. Чутьем бывалого политика дядюшка Иштван угадывает это, но