Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дядюшка Иштван научился разбираться в тайниках человеческих душ не на лекциях психологии, а благодаря своему природному уму и постоянному общению с людьми. Вот почему мудрость его лишена «обратной силы» — познанные истины, увы, он умеет применять ко всем, только не к себе самому. Подумать о себе ему и в голову не приходит, он привык думать только о других, а поскольку он старается всегда сделать больше, чем в его возможностях, то взглянуть на себя со стороны у него не хватает ни времени, ни сил. Руководить делами родного села стало для него законом и смыслом жизни, и он уверен, что без него, Иштвана Йожи, дела эти пойдут вкривь и вкось. Это бегство от самого себя, старческий страх перед бесследным исчезновением. Что-то подсказывает ему: стоит ему, умереть, и через два-три года при нынешней жизни с ее стремительными темпами никто о нем и не вспомнит. Хорошо, если бы назвали его именем улицу или колодец, но где там! Разве подумает кто-нибудь о том, что он, Иштван Йожа, всю свою жизнь отдал борьбе за счастье народа…
4
Тетушке Эржебет дома не легче. Она тоже припоминает все прегрешения дядюшки Иштвана, но не путем глубокомысленного анализа, а с обидой и пока даже не ищет для них никаких «смягчающих обстоятельств». Всякий раз после размолвки в ней вспыхивает необычайное трудолюбие. Если нет ничего другого, то пыль и пауки всегда зададут работу, ведь они ткут свою паутину денно и нощно, а пыль носится в воздухе постоянно — от тракторов и автомобилей ее не меньше, чем в старину от конных телег. Дядюшка Иштван, возвратившись к обеду и найдя свой дом перевернутым вверх дном, либо скажет, либо подумает (последнее безопаснее): «Ну вот, опять напала мания чистоты!»
К ним в дом и сейчас ходит много народу. Дядюшка Иштван никак не может приучить односельчан к тому, чтобы они несли свои заботы не к нему домой, а в контору сельсовета. Люди думают, будто на дому лучше можно решить свои дела, да и сам Иштван Йожа дома авось будет подобрее, чем в конторе, где, как считают некоторые, «им командуют коммунисты».
Прежде эти визиты сопровождались парой цыплят, лукошком яиц и другими приношениями, по принципу «не подмажешь — не поедешь». Теперь, слава богу, до сознания просителей дошло, что Иштвану Йоже подарки приносить стыдно. Но что касается тетушки Эржебет, то она отнюдь не в восторге от этих пустопорожних хождений (ходили бы в сельсовет, только полы пачкают), да и не совсем бескорыстна к людям, без конца беспокоящим ее мужа, а потому готова поверить, что эти подарки приносятся от чистого сердца.
Но если уж люди ходят, то пусть знают — мой дом для всех открыт, а потому он должен сверкать, как зеркало. Двор и сад председателя (звание «председатель» пристало к дядюшке Иштвану до самой смерти) надлежит содержать в порядке, а на кухне председательши не должно быть ни дурного запаха, ни пятнышка; уж если кто-нибудь заглянет ко мне на кухню, на мое рабочее место, путь не крутит носом от вони и чада, как во многих других домах.
Дядюшке Иштвану это приятно, и если он в духе, то никогда не забудет ласково погладить руку жены, эти родные трудовые руки. И при этом скажет: «Хватит, мать, сядь, отдохни». На большее он не отваживается из опасения вызвать новый спор, которого не приемлет его усталая душа.
Тетушка Эржебет, однако, не хочет ударить лицом в грязь перед Иштваном Йожей, а поскольку его старания вовлечь жену в общественную жизнь села окончились неудачей, то она стремится восполнить этот пробел делами домашними. Идеальный порядок в доме не был для нее столь важен ни в девичью пору, когда по ней «вздыхали», ни в первые годы замужества, когда она «была без ума» от своего умного, храброго и знаменитого в селе супруга. Став матерью, Эржи тоже уделяла дому не слишком много внимания; она не ощущала тогда морального превосходства Иштвана, ибо шестеро детей были для нее и почетным титулом, и гарантией уважения.
Да и вообще она нигде и ни в чем не отставала от мужа — ни в страду, когда Иштван косил, а она вязала снопы, ни на поле, где оба орудовали мотыгой. В любом деле она шла с ним рядом, плечо к плечу, никогда не была кисейной барышней, если речь шла о работе.
По вечерам, вернувшись с поля, Эржи бежала доить корову, мыла детишек, а Иштван спешил накормить свиней, так что ни один из них не имел времени сидеть сложа руки, наблюдая, как трудится другой.
Тетушку Эржи гложет и сознание своей беспомощности: без собственного молока, сметаны, творога она ничего не может приготовить по вкусу. А Иштван отказался от коровы, потому что, видите ли, нет времени заготовлять корм, да и неоткуда его взять. У единоличников — только для себя, а членам кооператива правление не продает ни клочка сена — пока на общественных коров едва хватает. Конечно, ему как «председателю» могли бы выделить малую толику, но если у других нет, то это попахивало бы «блатом», а этого Иштван Йожа никогда себе не позволит.
Кроме того, корова — частная собственность, а Иштван Йожа не хочет прослыть собственником и стяжателем, потому что такого человека считают мелкобуржуазным элементом с капиталистическим душком. Разве может он на это согласиться?
Тетушка Эржи полагает, что и здесь всему виной коммунисты. В обиде она на них и за то, что Иштвана Йожу понизили в должности и он теперь уже не председатель сельсовета, а только заместитель. По ее понятиям, короля можно свергнуть, королю можно отрубить голову, но нельзя сделать его заместителем короля.
С такими «реакционными» взглядами тетушки Эржи Иштван Йожа еще примирился бы — пусть болтает в свое удовольствие, лишь бы другие не слышали. Но беда в том, что в ее болтовне все чаще проскальзывает чувство превосходства. Ему казалось, что извечный закон приспособления слабого пола к сильному, который она всосала с молоком матери, начинает в ней ослабевать. Она иной раз смотрит на своего состарившегося мужа не снизу вверх, как прежде, а сверху вниз, и все реже возникает у нее мысль: «А что скажет Иштван?», или: «Иштван это любит».
И верно, с тех пор, как тетушка Эржи увидела, что благоверный ее стареет на глазах, в ней пробудилось чувство превосходства. И дядюшка Иштван, который серьезно и
