Избранное - Петер Вереш

чтобы тетушка Эржебет встала раньше его. Ведь они так привыкли друг к другу за долгие годы совместной жизни, что даже глаза их поутру открываются одновременно. И хотя любовь начала гаснуть, как ему кажется, только у Эржи, он по-прежнему питает к ней самые нежные чувства, правда, только в минуты, когда думает о своей «дорогой матушке», о ее благородной седине и румяном, симпатичном лице. И если дядюшке Иштвану приходится теперь надолго отлучаться из дому из-за множества обязанностей по службе, он гораздо яснее, чем в молодости, видит перед собой ее облик. Часто, бывало, в молодые годы — и в солдатской казарме, и в тюремной камере, и на чужбине в плену — ему хотелось представить себе ее хотя бы во сне, но удавалось это крайне редко. Теперь же это не составляет особого труда даже наяву, стоит лишь совсем немного напрячь память.

Сказать об этом своей Эржи он не смеет. Она наверняка не поверит да еще посмеется над ним; ведь он чувствует, как она становится все холоднее и безразличнее. Да, сердце Эржи с годами черствеет, не в пример его собственному, но дядюшка Иштван ревностно охраняет свое душевное спокойствие, и не из соображений философского или психологического характера, а просто так, как бы инстинктивно. «Если Эржи охладела ко мне и делает все только по привычке, — а педантична она стала до крайности, и это огорчает его еще больше, — то и я не слишком должен усердствовать». Это даже не мысль, четкая и ясная, а просто безотчетное чувство, рожденное желанием мира и покоя.

Да, покоя, ибо теперь он уже не может, как когда-то, не замечать мелких обид и ссор — больших бурь между ними не случалось никогда, — возникавших еще в то время, когда они жили по принципу «око за око, зуб за зуб», «ты меня укусил, а я тебя укушу еще больнее», и которые всегда оканчивались счастливым примирением по почину Иштвана и к радости Эржи, хотя она и старалась скрыть эту радость. Теперь даже маленькой ложки дегтя в бочке меда, пустячной обиды или укола самолюбия достаточно, чтобы испортить ему настроение на целый день. Поэтому лучше этого не допускать. И он встает с первыми лучами солнца, чтобы Эржи, чего доброго, не могла сказать: «Ишь, валяется в постели до завтрака, а я хлопочи по хозяйству, пропади оно пропадом». Хотя, собственно, и хозяйства-то почти никакого нет — живности мало, огород малюсенький, и хлопоты она сама себе придумывает. Поднявшись, Иштван натаскает воды, напилит дров, наколет лучины. Хотя все это есть, да и потребность невелика, но пусть будет про запас. Лишь бы Эржи не ворчала, что он ничего не делает по дому, а только сидит в своей конторе, как старый идол, да судит-рядит других людей, хотя сам нисколько их не лучше.

Но сегодня утром и это не помогло. Возясь в дровяном чуланчике — только для того, чтобы как-то протянуть время до завтрака, ибо, если войти в кухню, жена подумает, что он ее торопит, — дядюшка Иштван услышал, как она кричит во дворе на воробьев:

— Кыш, проклятые, кыш! Не вам я насыпала просо, дармоеды, а цыплятам, чтобы их холера унесла, окаянных!

«Опять Эржи не в духе, по голосу слышно. Опять, верно, с левой ноги встала», — думает дядюшка Иштван и с тревогой в сердце ожидает дальнейших событий. У него настолько вошло в привычку желание понять другого человека, вникнуть в ход его мыслей и поступить по справедливости, что он тотчас же понимает настроение жены, но разделить ее ненависти к воробьям все же не может. Бедняги, им тоже нужно как-то существовать, ведь мы запахали под зябь все жнивье, выпололи все сорняки, уничтожили всех букашек. Говорят, китайцы истребили всех мух и воробьев… Хм, против мух ничего не скажешь, согласен, а вот воробышков жаль. Славные пташки, к тому же отличные коллективисты, всегда стайкой на поле промышляют.

Но Иштван воздерживается от замечаний, ибо есть правило: «Остерегайся быть добрее, чем твоя жена».

По понятиям тетушки Эржи, не только воробьи, но и голуби не имеют права на даровой корм, особенно теперь, когда даже два-три килограмма семян очень трудно достать тем, кто не зарабатывает их в кооперативе на трудодни. Из того, что распределяют по едокам, да из того, что дает приусадебный участок, на них не напасешься. Пусть воробьи пропадают с голоду — зачем они только живут, бездельники! Ну, а голуби сами должны о себе позаботиться. Поля большие, говорят, после уборки комбайнами одна треть зерна остается на жнивье. Хороши бы мы были — еще и голубей подкармливать из собственной кладовой.

— Вчера вечером приходила Роза, — говорит тетушка Эржи, покончив с кормлением цыплят, — только разве тебя дождешься… Заседания, совещания, будь они неладны!.. Плачет, хочет уйти от мужа. Пьяная скотина, говорит, еще и дерется.

Дядюшка Иштван всегда сердится, даже иной раз выходит из себя (хотя теперь он уже меньше подвержен вспышкам гнева), если к нему пристают с неурядицами в жизни его детей. Все они уже взрослые, на ноги встали. Сколько раз повторял он тетушке Эржебет: «Мать, не тревожь ты меня их заботами! У меня из-за сельских дел хлопот полон рот, а тут еще с ними возись. Пусть живут своим умом, сами свой хлеб зарабатывают. Ведь что бы я им ни сказал, все равно не послушают, поступят по-своему, так пусть уж оставят меня в покое со своими ссорами».

Сегодня он тоже не отступает от своего принципа.

— Ну и что? Что мне с ними прикажешь делать?

— Что делать, что делать… Нету в тебе души к собственным детям, чужие тебя больше беспокоят. Всю жизнь только и знаешь — кружок да партийная ячейка, кооператив да сельсовет. К другим ты всегда хорош: сделай так, дядюшка Гергей, а ты вот так, брат Янош, а вы вот этак, товарищ Ковач… А собственные дети боятся даже слово сказать отцу о своей беде.

В этих случаях дядюшке Иштвану изменяют его мудрость и самообладание, а в голосе появляются нотки, предвещающие гром и молнии.

— Нет, ты скажи, что я должен делать?

— У меня спрашиваешь? Так это у тебя ума палата! Вызови своего дорогого зятька и пропиши ему как полагается…

— Что прописать?

— Что? А вот что: смотри, Йошка, уймись! Если тронешь пальцем мою дочь, я с тобой разделаюсь…

— Как разделаюсь?

— А я почем знаю! Скажи, что прикажешь его в милицию забрать или еще что-нибудь… Вы теперь власть, вы все можете. Только вот зятька своего обуздать — руки коротки. Пусть хоть забьет