Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дядюшка Иштван весь кипит, он нашелся бы что ответить, но кругом соседские уши, и он предпочитает воздержаться. Надо помнить о том, чтобы со двора Иштвана Йожи не доносилось ни бранного слова, ни звуков семейных баталий. «Ага, у Иштвана Йожи тоже скандалят, — будут злорадствовать те, кто только и ждет этого. — А еще главный коммунист!» Это, впрочем, не совсем так, дядюшка Иштван не коммунист и в прежние времена даже негласно в партии не состоял. Правда, он всегда прислушивался к слову партии, а потому не хочет, хотя он и беспартийный, чтобы кто-то мог упрекнуть его в нарушении морали, пусть даже шепотом за спиной, ведь всегда, даже в самые трудные времена, его окружало и поддерживало всеобщее уважение.
Что ни говори, а эта мелкая домашняя ссора, хотя дядюшка Иштван и сдержал себя, испортила ему настроение на целый день.
В конторе сельсовета ждет куча дел, добрую половину которых ему не решить самому, а тут изволь терзаться еще из-за домашних неурядиц, которые он тоже поправить не может. Что сказать дочери? Брось мужа? Нет, это против его принципов.
Расстроенный дядюшка Иштван отказывается от завтрака и под предлогом, что в конторе его ждут срочные дела, спешит уйти из дому. Это еще один укол тетушке Эржи, то, что муж не стал завтракать из-за нее, ей обиднее, чем если бы он крепко выругался, как в былые времена, когда запряженная в телегу лошадь уже стояла на дворе, а завтрак все еще не был готов или котомка не была собрана в дорогу.
Шагая к центру села, дядюшка Иштван продолжал развивать мысли, которые он считал бесполезными, попросту боялся высказывать жене вслух. Тот, кто увидел бы его сейчас или встретился ему на пути, обязательно сказал бы: «Эге, крепко озабочен чем-то Иштван Йожа!»
«…Взять хоть бы Розу. Любовь и дисциплина — вот что им нужно. Да, да, именно дисциплина… В семейной жизни без нее нет ни порядка, ни покоя… Как же мы со старухой прожили вместе без малого пятьдесят лет? Да и теперь только из-за них, из-за детей, все неприятности. То Роза, то Имре, то Кати. Хорошо еще, что остальные далеко. (Кто служит в армии, кто на заводе, кто в учреждении.) Но если судить по совести, не только в них дело! Посадили мы женщину в седло — дескать, хорошо, пусть будет равноправие, так требует справедливость. Посадить посадили, а вожжей в руки не дали, ни благоразумия, ни дисциплины, ни рассудительности. Не так-то все просто. А из-за этого нет-нет да и подбирается к ним змий-искуситель, который не только шипит, но и жалит…»
«Ничего, со временем перевоспитаются…»
«Верно, перевоспитаются, но пока с ними сладу нет…»
«А разве с мужиками легче?»
«Не легче, но тут другое дело…»
«Почему другое?»
«Потому что с мужиками проще. Не слушается доброго слова — применим власть, заставим силой. А с бабами что поделаешь, если они не хотят ничего понимать?»
Так спорят в Иштване Йоже два начала — идея, которую ему внушили, и мужской рассудок, который он унаследовал и приобрел из опыта.
«А тут еще Эржи! Как хорошо, как согласно прожили мы жизнь — ни ссор, ни скандалов. Как охотно шла она за мной и на чужое поле, где я батрачил, и в казарму, и даже в тюрьму! Как радовался я, когда нас, заключенных, выгоняли, бывало, работать в лесной питомник и издалека я видел ее белый в горошинку платок среди зеленой листвы деревьев. Эржи никогда не жаловалась, не помню случая, чтобы хоть раз она упрекнула меня в чем-нибудь. А теперь, на старости лет, поди ж ты, точно белены объелась — враждует с зятем! Но ведь я-то знаю, что и Роза не без греха. Йожи, наверное, не выдерживает ее дурости и того, что она нос повсюду сует — чего греха таить. Роза молодка хоть куда, любо поглядеть, а вот умом не выдалась. Нет, не хотел бы я очутиться сегодня на месте молодого парня и выбирать себе жену. Хороша гусыня, когда, блистая белоснежными перышками, она из пруда выходит, только вот клюв никогда бы лучше не раскрывала!
Но мне-то что? Делайте, что хотите, хоть с ветром взапуски гоняйтесь, только меня оставьте в покое».
Может быть, в нем говорит эгоизм, старческое себялюбие? Да, в какой-то мере, но главное — желание покоя, а кроме того, злость и стыд. «Слыхали, дочь Иштвана Йожи тоже с мужем не в ладах, разводятся!» И готово, сплетня уже бежит по всему селу!
В дядюшке Иштване вновь поднимается досада на жену. Из-за этой неприятной для его притомившейся души ссоры все мелкие обиды, причины и причинки словно сбегаются в кучу, чтобы доказать, что виноват не он, а Эржи, и в памяти всплывают все прежние их размолвки.
«Взять, к примеру, историю с женским комитетом! Сколько раз я ей говорил добром, спокойно: «Мать, иди к другим женщинам. Кому, как не жене Иштвана Йожи, место в комитете, да и научишься там кое-чему». А что слышал в ответ? Нет, нет и нет! «Чего я там не видела? Чтобы Юлиш Хайду да Боришка Шандор мне о борьбе за мир и про социализм рассказывали, когда сами друг друга в ложке воды готовы утопить? Злы как собаки, а других учат жить в мире и благолепии. Уж я-то их еще в девках помню, гулящих, вместе батрачили. Бывало, Юлиш Хайду парни со всех сторон ощупают, как торговка гуся на базаре…»
«…Напрасно я убеждал ее, что если это и было, то прошло, что Юлиш и Боришка давным-давно вышли замуж, что у них семья, дети, как у всех… Эржи распалялась еще пуще. «Семья, дети, говоришь? Видела я намедни Юлиш Хайду! Волосы дыбом, словно шерсть у паршивой овцы, щеки накрашены, рот, как у щуки, губы помадой вымазаны — видно за версту!» — тараторила Эржи, не давая слова вымолвить. Когда же я заметил, что нынче это в моде, что скоро все село будет так ходить, Эржи окончательно вышла из себя и заявила, чтобы я оставил ее в покое. Ноги ее не будет в женском комитете!» «Подумаешь, то и дело в Будапешт мотаются и воображают, будто они самые передовые. А раскроют рот — всего только и услышишь, что в газетах вычитали. Газету я и сама могу прочитать».
«Допустим. Но разве можно такое болтать? А если услышат посторонние? Сгореть мне тогда со стыда на старости лет за глупые ее речи перед Юлиш Хайду и
