Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прибыв в Швейцарию, он уже на следующий день «снова, на тот же несколько
2 Там же. С. 406.
3 Там же. С. 411.
4 Там же. С. 412.
5 Там же.
6 Там же. С. 413.
193
всхлипывающий мотив, подумал: “Прощай, прощай”, – но сразу пожурил себя
за недостойное малодушие».1 Швейцарская природа снова напоминает ему
русскую, «вот такую же прохваченную солнцем осеннюю глушь», и он снова, на этот раз уверенно и спокойно, проходит знакомый карниз. Неудача разговора с Грузиновым, усмотревшим в затее некоего «Коли» лишь вздорное и са-моубийственное мальчишество («Передайте Коле, чтобы он оставался дома и
занимался чем-нибудь дельным»), только ожесточает Мартына: «…чёрт с ним, совесть чиста, теперь можно спокойно уложить вещи и уехать».2
В день отъезда Мартыну казалось, что всё, что он видит, – он видит в последний раз. В поезде мысль о смерти, которая поутру «едва волновала его», к
вечеру «входила в силу и к ночи иногда раздувалась до чудовищных разме-ров». Здесь, впервые в романе, воображение Мартына рисует образ, зримо похожий на сцену расстрела в стихотворении «Расстрел» (1929) и на последний
взгляд героя с плахи в «Ульдаборге»: «…человек … покашливает, улыбается, и вот – стал и раскинул руки».3 В Берлине, когда он вышел с вокзала в город,
«все его чувства были заострены, – ему казалось, что он запоминает лица всех
встречных, воспринимает живее, чем когда-либо, цвета, запахи, звуки».4 Он
«умоляюще» думал, что вот, как бы он хотел незнакомой девушке за соседним
столиком станционного буфета рассказать, намекнуть «на далёкий путь, на
опасность, и как она будет плакать».5
И куда только подевалась «мечтательная жизнерадостность» Мартына, его «чувство богатого одиночества», которое всегда его «веселило», его при-родная одарённость «живым и общительным нравом», когда ему хотелось
просто так «прыгать и петь от счастья»? Всё это было, пока не выдалась Мартыну «тяжёлая, неудачная неделя», с которой, три года назад, началось его
знакомство с Соней. И вот теперь мы видим несчастного человека, мечтающе-го поговорить хотя бы со случайной соседкой «в гулком зале буфета», почти
затравленно озирающегося по сторонам, запечатлевая, в последний раз, картинки городской жизни, и даже автомобильные гудки «теперь звучали как-то
отрешённо, мелодично и жалобно».6
Хотя ещё во Франции Мартын твёрдо решил, что Соню он больше никогда не увидит, «глухая работа» его сознания нашла предлог зайти к Зилано-вым, попрощаться с её родителями, пока она всё равно на работе. Но Соня бы-ла дома и открыла ему дверь. Из дальнейшего разговора явствует, что Мартын
по-прежнему совершенно от неё зависим: «…он не смеет ничего ей сказать
1 Там же. С. 414.
2 Там же, С. 423.
3 Там же. С. 426.
4 Там же. С. 427.
5 Там же. С. 428.
6 Там же. С. 427.
194
важного, не смеет намекнуть на последнее её письмо, не смеет спросить, выходит ли она за Бубнова замуж, – ничего не смеет. Он попытался вообразить, как будет вот тут … сидеть после возвращения, как она будет слушать его».1 Он
видит, что ей с ним тягостно, неинтересно, и что она «своим молчанием как бы
нарочно старалась довести его до крайности, – вот он совсем потеряется и вы-болтает всё: и про экспедицию, и про любовь, и про всё то сокровенное, запо-ведное, чем связаны были между собой эта экспедиция и его любовь».2 Асим-метрия их отношений безнадёжно очевидна. У Сони «озарилось лицо», только
когда появилась возможность телефонным звонком «хорошенько заинтриговать» Дарвина; Мартына же она не преминула походя назвать невежей, однако
пригласила зайти «как-нибудь вечерком» и на прощанье осудила его шляпу.3
Привычная игра Сони с Мартыном – на издёвку – по-видимому, неизбывна; и
несмотря на его заметно странное поведение и «прощай» с отчаянным поцелуем, она ничего не заподозрила.
По дороге на встречу с Дарвином, глядя по сторонам, он опять был вынужден уверять себя: «Ведь я же вернусь. Я должен вернуться». Написав письмо матери, он дважды перечитал, «и почему-то сжалось сердце, и прошёл по спине холод».4
Попытка Мартына объяснить Дарвину цель своего предприятия не удалась –
автор и герой уверяют нас, что это уже не тот, прежний, кембриджский Дарвин, а взрослый, устроенный, довольный своей карьерой человек, с невестой и
прекрасными деловыми перспективами на будущее. Однако добрый старый
друг Дарвин всё же как будто бы искренне пытается понять Мартына:
«…какие именно соображения толкают его на это вздорное предприятие… Что
за ерунда… Тут есть что-то странное. Спокойно сидел в Кембридже, пока бы-ла у них гражданская война, а теперь хочет получить пулю в лоб за шпио-наж… Какие дурацкие разговоры».5
Читателю, по замыслу автора, по-видимому, полагается в данном случае
быть на «романтической» стороне: «Ты всё не то говоришь, – сказал Мартын.
– Я думал, ты всё сразу поймёшь». И Дарвин ведь действительно не дядя Генрих с его сугубо мещанским, обывательским кругозором, его как будто бы и
упрекнуть не в чем: он просит Мартына или рассказать ему всё толком, или признаться, что шутит. Однако Мартын находится уже по ту сторону состояния, которое обычно называется здравым смыслом: «Всё в Мартыне было
необычайно … какое-то новое, надменное выражение глаз, и странные тём-1 Там же. С. 431.
2 Там же. С. 432.
3 Там же. С. 432-434.
